Здравствуй, племя младое, незнакомое!

Они привыкали к темноте и рыли туннели, окропляя их своим потом, стоя по колено в воде. Они украшали метро мраморными плитками, люстрами, серпами, звездами, молотами, мозаикой, витражами, волшебными бегущими лестницами... А потом облегченно умирали, зная, что не прожили свою жизнь зря, улыбаясь и шепча себе под нос: «... цы-ы... цы...». Последние минуты их семьи сидели рядом и прислушивались к этим звукам, думая, что они говорят что-то важное, а потом разочарованно отворачивались. Но на самом-то деле это и было самым важным.

Федосеев так ярко рисовал себе картины их гибели, что почти плакал, и хотел быть рядом с ними.

И вот метро развернулось перед ним. Оно было таким, каким он себе и представлял. Даже лучше. Прекрасное, строгое и колоссальное, как, впрочем, и все, что люди строили тогда, оно светилось огнями и отражениями в мраморных стенах и полах, переливалось человеческими потоками, разражалось громом поездов и эхом нестройных шагов, говорило мягкими ласковыми голосами из рупоров. Люди просыпались утром, слушали по радио бодрые марши середины столетия, пили молоко из треугольных пакетиков и неизменно спускались сюда.

Федосеева внесло в вагон. Он стоял, худой, высокий, юный и радостный, стиснутый с обеих сторон, и с интересом следил, как какой-то человек, наверное, опаздывая на завод, бежал по эскалатору и неожиданно для всех втиснулся рядом с ним, когда двери уже съезжались. И женщина в розовом плаще возмущенно зашипела:

– Товарищ! Вы мне все ноги отдавите!

Но товарищ, может, зараженный от Федосеева радостью, не заметил чужого раздражения. И, улыбаясь, ответил:

– Да что вы, гражданочка, в тесноте, да не в обиде!

Женщина смутилась и тоже улыбнулась, думая, что этот приятный и добродушный мужчина заигрывает с ней.

Машинист объявил следующую остановку. Поезд, громыхая, ворвался в тоннель, но, проехав несколько метров, дернулся и остановился.

– Чего это он? – спросил мужчина с рюкзаком.

– Застрял, наверно, – ответили ему, – сейчас тронется. Может, с путями что...

Откуда-то справа Федосеев услышал, как отчитывают мальчишку:

– Ты что же это сидишь? Не видишь, что ли, бабушку рядом?

– Не говорите! Вон еще и галстук на шею нацепил, пионер называется! – поддерживала розовая женщина.

– Извините, я не заметил, – робко пролепетал мальчуган, – садитесь, пожалуйста.

– Спасибо, спасибо, внучек.

А потом начался еще какой-то диалог в самом конце вагона.

– Ну не наваливайтесь вы на меня так! Держитесь крепче.

– П-простите.

– Да что вы с ним разговариваете? От него же несет, как от винной бочки!

– Да, и вправду пьяный.

– И не стыдно это вам, товарищ, с утра? А если в работе какой просчет допустите? Думаете, всем от этого лучше будет? Нет! Не будет!

– Отказываться нужно от своих эгоистических привычек!

– Да не пьян я, товарищи, ну ей-Богу...

– А на Бога-то нечего пенять.

– Честное слово, не пьян. Я руки ацетоном оттирал... ремонт делал... вот, понюхайте, это же руки пахнут!

– Не буду я ваши руки нюхать! Что я, по глазам не вижу!

Федосеев вертел головой, пытаясь услышать все, и голова его уже шумела от сонма вагонных голосов. А тут еще чей-то детский плач настойчиво затянулся на одной унылой ноте.

– Успокойте ребенка, гражданочка! – говорил все тот же мужчина, втиснувшийся самым последним.

– Да это не мой вовсе!

– А чей же? Мальчик, где твоя мама?

– По-по-терялась. Я не в ту сторону поехал... а надо... надо... в другую было.

– Ну чего ж ты так? Ну, ну, ну, не плачь только. Мы тебя сейчас милиционеру сдадим...

– Не надо милиционеру! Я сам больше не буду...

– Ха! Вот чудной! Что ж он с тобой плохого сделает, милиционер-то? Он на все метро объявит, что потерялся такой-то мальчик в кепочке с надписью... ну-ка что там у тебя?... Ага... «Спартак». За «Спартак», что ли, тоже болеешь?

– Да, – успокаивался мальчик, – за «Спартак».

– Ну вот... ожидает, мол, там-то... и мама твоя сразу за тобой прибежит... Ну? Все? Ты мужик в конце концов или нет? Ну-ка, не реви! Какой же иначе из тебя боец!

– А мама сказала, что войны больше не будет.

– Не будет-то оно, конечно, не будет... мы всех надолго уконтрапупили... А кто ее знает? Ко всему надо быть готовым, когда тебе полмира завидует!

– Не пугайте ребенка, товарищ!

– Я и не пугаю. А ты кем быть-то хочешь, когда вырастешь, а, ребенок?

– Космонавтом.

– Как Гагарин, значит?

– Поколение космонавтов просто какое-то растет!

– Не говорите. Разлетятся все по космосу. Опять мужиков не будет!

– Ой, не каркайте. И так мало их еще.

– Ничего, нарожаем, – сказала девушка в расклешенных брюках.

– Ишь, модница. Мне бы раньше родители да за такое ремня бы понадавали.

– Сейчас все носят, – смутилась девушка.

– А по-моему, так хорошо. Эх, молодежь! – улыбнулся добродушный мужчина и посмотрел на Федосеева, как бы вводя его в круг этой молодежи. Федосеев сконфузился и отвернулся к дверям.

Поезд тронулся.

На стенах тоннеля мелькали квадраты света, освещающего сплетения кабелей и труб. Ветерок с легким запахом земли вылетал из приоткрытых форточек и нежно шевелил волосы людей. И вот уже на всех станциях чей-то встревоженный голос оглашал: «Потерялся мальчик в кепочке „Спартак“...». И какая-то заплаканная женщина изо всех сил неслась по эскалатору вверх. «Потерялся мальчик... в кепочке „Спартак“... Потерялся мальчик... потерялся мальчик...»

Федосеев без особого труда поступил в институт. Ему дали адрес его общежития и временную прописку. Федосеев взял у вахтера ключи, открыл дверь в свою комнату, запихнул сумку под одну из четырех кроватей и уснул, слыша сквозь сон какие-то голоса, смех и выкрики. Наутро он познакомился со своими соседями.

Лева Юхница спал на кровати слева возле окна и постоянно жаловался на сквозняки. Он был скрытен и суеверен, но Федосееву доверял больше всех. Ночами он иногда тихонько толкал его в бок и шептал:

– Эй... спишь, шо ли?

Если Федосеев не откликался, он толкал его с большей силой, настаивая на своем вопросе:

– Ну шо ты, спишь аль нет?

Федосеев недовольно поворачивался к нему:

– А как ты думаешь?!

– А... ну прости... да ты б хоть сказал, да, мол, сплю, а то я шо, разве бачу?

– Ну, да говори уж теперь, раз разбудил.

– Ага! – радовался Юхница, – у меня еще горилка из дома е, мы бы ее с тобой того...

Федосеев понимал, что отказаться нельзя. Юхница, светясь, глотал из бутылки, энергично мотал головой, выдыхал в рукав и протягивал Федосееву, наставляя:

– Ты б хоть поднялся, а то не в то горло пойдет.

– А может, все-таки не будем на ночь глядя? – сомневался Федосеев.

– Буты чи не буты? – ось то заковыка, – смешно переводил Юхница гамлетовский вопрос на украинский и сам же отвечал: – Буты, буты...

– А закуски какой нет? – робея, спрашивал Федосеев.

– Нема, – безапелляционно говорил Юхница, – лезть за нею, этих будить...

Федосеев взял бутылку, героически давясь самогоном, сглотнул, и ему показалось, что где-то внутри него вспыхнул пожар. Но он сдержал в себе рвущийся крик и, копируя действия Юхницы, шумно выдохнул в рукав.

Захмелев, Юхница спрашивал:

– А ты боишься четных чисел?

– Да нет, с чего бы? – отвечал Федосеев.

– Ты шо! – в ужасе шептал Юхница. – Это ж смертные числа. Вон Ваське Кабакову на абитуре билет четный попался, так он и завалился.

Федосееву нравился Юхница, нравилась его хозяйственность, с которою он мыл по субботам пол, и его украинская «г», с которой безуспешно боролись преподаватели.

Юхницу исключили в конце второго курса. Вроде за неуспеваемость, а может, и за что-то еще. Федосеев жалел об этом и единственный пошел его провожать. На вокзале они выпили горилки, обнялись, и Юхница всплакнул. А потом запрыгнул в вагон, и его машущая рука еще долго высовывалась из открытого окна.