ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

Верочке трудно скрывать отвращение к мужчинам, у которых любовные неудачи.

Верещагин вспоминает чайку на столбе и невнятно думает: «Еще тогда я почувствовал, что это не к добру».

Он приходит домой, включает магнитофон, полузабытые за месяц мелодии лишают его последних сил, он сидится на диван и начинает плакать – баба, развалина!

Верещагин теперь развалина. Когда-то он треснул, а теперь развалился. И ничего больше не будет.

Жизнь, как магнитофонная лента, на которую записана песня. Песня кончилась, но лента все тянется. Ленте – длиннее песни. Она еще долго будет тянуться. Шипя при этом.

Верещагин ложится спать. А утром идет в институт. А потом снова спит и снова идет. Он лет шесть так спал, ходил в институт, ел, выполнял задания, улыбался, когда при нем шутили, отвечал, когда его спрашивали, здоровался с девушкой Бэллой, когда встречал на улице, потом она исчезла, видно, куда-то уехала,- может, вышла замуж и уехала, а может, уехала, чтобы выйти замуж, раз в две недели мыл пол в квартире, готовил ужин, завтракал стаканом кефира, но, несмотря на это, стал толстеть, изредка хаживал в кино, иногда включал магнитофон, регулярно смотрел телевизор, а когда ему сказали: «Слышал? Профессор Несгибайло умер», то спросил: «Когда?»

Похороны, оказывается, уже состоялись.

Лента тянется медленно.

Он стал толстеть, я уже говорил, а однажды и вовсе беда навалилась. Утром приподнялся и увидел: вся подушка в волосах толстым слоем. Провел рукой по голове – полная горсть, будто ножницами чикнул.

Шевелюра его стала редеть с поразительной быстротой – двух недель не прошло, а волос почти не осталось: сначала плешь на макушке замерцала, потом залысины к ней подползли – все слилось, заблестело, только по бокам еще кое-что росло, и тогда, удивившись этой внезапности, Верещагин пошел в библиотеку и за один день прочитал все, что там было о волосах,- совсем мало литературы нашлось в библиотеке на эту тему, а у Верещагина научный склад ума, к анализу склонный, к постижению причин,- причину хотелось узнать Верещагину и, если возможно, способ борьбы, но книг нашлось мало, почти ничего не смог прочитать Верещагин и тогда стал думать сам, стал покупать всякие вещества и смешивать их между собой, смешанными же между собой веществами стал мазать голову – сначала с обратным результатом: еще быстрее полезли волосы, даже с боков почти исчезли, тогда еще раз подумал Верещагин, представил себе жизнь волосяной луковицы во всей ее полноте, снова смешал друг с другом некоторые вещества и втер новую смесь опять в голову, уверенный, что на этот раз волосяная луковица радостно отзовется на пришедшую извне помощь.

И точно. Не прошло и недели, как волосы снова проросли из верещагинской головы, пробивая плотную поверхность лысой кожи, они не по дням, а по часам прибавляли в росте и толщине, через месяц Верещагин уже обладал новой, довольно сносной шевелюрой,- все так быстро получилось, что он даже не успел всего снадобья истратить: целую бутылку приготовил, полбутылки осталось.

Все-таки, что ни говорите, даже в эти годы гений Верещагина не дремал – надо же: миллионы врачей-специалистов чахнут над этой проблемой, ничего путного придумать не могут, Верещагин же мгновенно постиг секрет,- главное, сумел представить жизнь волосяной луковицы во всей полноте – со всеми ее заботами, волнениями и запросами,- волосы выросли так быстро, что однажды утром, расчесываясь у зеркала, Верещагин подумал: «А был ли я лысый или показалось? Наверное, показалось. Мне сейчас и не такое приходит в голову».

Ему действительно в эти годы такое приходило в голову, что, если описать – читатель обомрет. Но я не имею права – на этот счет у меня есть давняя договоренность с Верещагиным. Точнее, его запрет.

Однажды, примерно через год после того, как у него снова отросли волосы, выходит Верещагин из лаборатории в коридор и видит: у окна стоят двое – знакомые, коллеги. Курят и обсуждают заметочку из иллюстрированного журнала.

Верещагин эту заметку читал. В ней рассказывалось об одном юноше выдающихся умственных способностей, двадцатидвухлетнем докторе физико-математических наук. Все четко было в заметочке, а этим двоим что-то неясно, стоят у окна, громко спорят.

Один говорит: эдакая огромнейшая одаренность, бесспорно, со временем станет новым Эйнштейном.

А другой не соглашается знаем, мол, этих вундеркиндов, у них закон: в юности всех поражают, а к зрелым годам становятся заурядными специалистами.

Первый говорит: ну, брось.

А второй: из этих молодых да ранних, как правило, ничего путного не выходит.

Первый опять: ну, брось!

Верещагин тоже закурил и подошел к спорящим, чтобы принять участие в разговоре, поскольку он, как было сказано выше, эту заметочку читал. Второй спорщик увидел его, обрадовался и говорит первому: «Чего далеко ходить за примером,- и пальцем в Верещагина.- В двадцать лет кандидатскую защитил. Ну, а толку? Толку-то, а? Правда, Верещагин?» Верещагин кивнул.

Похоже, от этого кивка у него делается легкое сотрясение мозга: к вечеру начинает болеть голова, утром он просыпается совсем без сил. Одеяло, подушка – на полу, простыня скручена в жгут. Будто приходил к Верещагину речью Некто и он боролся в ним, как Иаков.

Три дня он валяется в постели, а утром четвертого мчится в институт, вбегает в кабинет директора и кричит; «Дайте мне печь, я хочу сделать Кристалл!», но это пустой номер: во-первых, у него не готово – в дипломной-диссертации масса ошибок, там еще думать и думать, до практического создания Кристалла еще далеко; во-вторых, кабинет пуст, то есть директора в нем нет,- гласом вопиющего в пустыне орет Верещагин: «Дайте мне печь!», сам себя только и слышит,- вышел куда-то директор, повезло ему, Верещагин мог бы и за грудки взять, в таком он сейчас состоянии.

Допекло все-таки. Сказано: легкое сотрясение мозга. Обидели Верещагина коллеги-сослуживцы, категорически высказавшись в том духе, что ничего путного из него не вышло. Истинного вдохновения в данный момент Верещагин не испытывал, от одного самолюбия кричал: «Дайте мне печь!»

Сказано: не было в кабинете директора. Верещагин выбегает на улицу, мчится на почту и звонит Пеликану, которого когда-то обидел. В семнадцатой главе описан у меня этот эпизод, как обидел Верещагин Пеликана.

Старый студенческий приятель Пеликан не терял эти годы даром. Он не влюблялся, не слушал магнитофонную музыку и в результате возглавлял теперь научно-исследовательский институт в довольно крупном городе. Этот город находился так далеко, что за одну минуту телефонного разговора с ним брали сорок копеек. «Приезжай,- сказал Пеликан, не помнящий обид.- Куда ж тебе деваться? Если я не возьму старого друга, значит, буду последней сволочью. Правильно!»

Верещагин тут же покупает билет в этот далекий город, возвращается в институт и кладет на директорский стол заявление, выражающее просьбу немедленно уволить его, Верещагина, по собственному желанию.

Директор уже успел вернуться в кабинет. Он ласково смотрит Верещагину в глаза и произносит негромкую речь: «Когда я вижу вас, мне всегда хочется говорить образно,- говорит он.- Милый мой Верещагин, я очень любил в детстве стрелять из рогатки. Но, поверьте, ни в одного воробья я не попал. Был страшный мазила…»

Верещагин молчит. Он думает: в одной руке я понесу магнитофон, в другой – чемодан с бельем. А все остальное отправлю багажом. Малой скоростью. Прибуду в новый город налегке, думает он.

«Мое детское самолюбие очень страдало от этого,- продолжает директор уже с веселым смехом, глаз с Верещагина не сводит.- Мальчишки отправляли на тот свет одну пичужку за другой, а я никак не мог открыть счет. На этой почве у меня развился даже некий комплекс, которым я страдаю до сих пор. И тем не менее я рад тому, что меня в детстве преследовали неудачи. Господи, говорю я себе, это же большое счастье – ни разу не попасть! Каково было бы мне сейчас, в мои нынешние годы, носить на душе грех убийства? А?»