Хроники неотложного

Футболка дала мутное облако. Сопротивляясь, оно на мгновение зависло в толще, но поток набежал, сдвинул, увлек — секунда, и перед глазами снова неслись одни только прозрачные пузырьки и мелкая, но, очевидно, весьма важная для ручья всячина.

Наверху было тихо. Я старался не думать о ней, но не получалось, а, наоборот, представлялось во всех подробностях. Хотелось просто ужасно. Пытаясь отогнать видение, я залег в ванну — под горлом разом запели крохотные бурунчики.

Святой Антоний, умерщвление плоти, ночные бдения над молитвенником.

Христовы невесты, целибат, выбритые тонзуры.

Придурки!

Безбрачие — говно! Возвращайся, Мишель [88]!

Я перевернулся, уйдя с головой в воду. Мягко толкало в темечко. Полежал, покуда хватило дыхания, встал и, роняя воду, завозил по телу обмылком, пытаясь извлечь из него немного душистой пены.

Станок кусался. Обрастая порезами, я закончил бритье и закинул его далеко в заросли.

— Ян, можно?

— Еще нет.

Посидел, покурил, осмотрелся. Набрал сушины, подпалил, поставил в огонь котел. Поплыл вкусный дымок.

— Яна.

— А?

— Закончите — спускайтесь сюда.

— Хорошо.

Рис разварился, смачно пукая сквозь белую корку. Эх, молочка бы к нему! Зашуршали ветки, спустилась Яна.

— Привет!

Потемневшая от воды челка, загорелая ложбинка в вырезе ворота, коричневые зеркала ног. Тонкие, как у скакуна, щиколотки, очерченные колени… хорошо, что в джинсах сидел, а то неловко бы получилось.

Она как почувствовала. Сидела скромницей, укрыв ноги ковбойкой, но спинку при этом держала прямо, шею ровно, голову высоко, и от этого, равно как от сознания того, что там, под фланелькой, ничего нет, сладко прихватывало за грудиной. Горло сохло, голос садился.

— Ло… кхм… ложку, ложечку?

— Ложечку.

— Правильно — удовольствие надо растягивать.

Она ела, запивая из подкотельника, а я украдкой смотрел, как ходят у нее на шее тонкие мускулы. В какой-то момент взгляд мой был перехвачен, и я почувствовал, что краснею.

— Прошу прощения, Ян. Просто вы так призывно выглядите…

Она посмотрела мне в глаза:

— Спасибо.

— Да не за что.

— Я не об этом.

Серьезная глубина карих глаз.

— А-а-а… Да, со мной вам действительно повезло.

Искорка-чертовщинка на глазном дне — оценила.

— Знаете, Яна, вам даже в глаза смотреть — удовольствие.

Она не выдержала и смутилась.

— Говори мне «ты», хорошо?

— Смотри!

Я обернулся. На залитых углях сидели бабочки. Штук сорок, наверное.

— Чего это они?

— Не знаю. Может, золу жрут, может, греются. Может, просто посиделки у них.

Прилетели еще два десятка и тоже уселись, потеснив предыдущих. Теперь все кострище было плотно усеяно маленькими изумрудными треугольничками.

— Эх, жалко, фотик подрезали — такой кадр пропадает!

Яна опустилась на корточки, уперев кулачки между колен. Качнулась вперед, рассматривая — икры прочертили бороздки, под смуглой кожей напряглись горки лопаток; глотку перехватило, и кипятком под самую диафрагму — краешек майки засветил упругие груди. Качнулось и поплыло. Пришло отчетливо — зрелище на всю жизнь, оттиснулось, как гравюра, перед смертью вспоминать буду.

— Кхм… идем?

Она легко, на носочках, поднялась.

— Угу.

Я вылез сам, вытянул за руку ее.

— Давай, вперед.

Мне хотелось видеть, как она двигается. Как у нее все двигается, когда она, изогнувшись, потягивается, сплетая пальцы и разводя локти, или, вытянув ступню балериной, снимает кроссовок, чтоб вытряхнуть несуществующий камешек. Я уже понял — сегодня ночью. Сегодня ночью у нас с ней все будет: она так решила.

Стали попадаться туристы. По двое, по трое, группами. Все шли на Джур-Джур, и, по их словам, до Демер-Джи оставалось немного. Потихонечку вечерело; по земле ползли тени; низины гасли, собираясь ко сну. Солнце старалось только для той стороны хребта.

Мы вышли к озеру. Тропа, огибая, взлетала в гору, прямо в темно-синее небо. Там еще было светло: блистали скалы, бледнели остаточным ореолом редкие, низкорослые сосны. Вокруг озера стояли палатки.

— Давай останемся?

Плыли дымки. Пахло тушенкой. Вибрировали земноводные. Торжественный хор плыл над распадком; вели солисты.

— Не, Ян, пошли, немного осталось. Еще полчаса — и весь мир на ладони: закат, море, Алушта…

Из-под ног бомбами вылетали лягушки и, дрыгнув разок-другой ластами, тонули в полном изнеможении. Остальные неистовствовали, наполняя рокотом синие сумерки.

Мы поднимались выше и выше. Гребень, четкая граница света и тени. Шаг, другой — и шквал света в лицо. Солнце, слепя напоследок, косматым клубком валилось в желтую муть; море казалось белым и алюминиевым. Медведь-гора стекала в застывшую гладь. Оранж над головой переходил в пастель, пастель — в глубокую синь.

— Как, а? Скажи?

Она щурилась на далекое солнце. Тонкая плеть запястья, дощечка ладони перед глазами. В груди у нее кипело — струйки восторга, торя дорогу, толкались в крышку.

Тишь, покой, чуть слышные шумы из долин.

Скалы срывались. Колоссальный объем воздуха искушал шагом в бездну. Под ногами росли столбы окаменевшей магмы; слои сливались, крутясь спиралью, на макушке у каждого застыл маленький мазок довеска.

Безветрие.

Горизонт.

Поля, домишки, нитки дорог.

— Ян, это солнце сейчас — только нам, для остальных оно уже закатилось.

— Не только. Вон еще люди сидят.

Три тетки, четверо детей, несколько рюкзаков. Курят.

— Они в тени, значит, не в счет. Сейчас мы у них куревом разживемся…

Спустились, подошли.

— Привет, у вас, случайно, пары сигарет не найдется?

— Случайно найдется. — Симпатичная очкастая тетка не глядя вытащила из пачки штук пять мальборин. — А у вас вода есть?

— А как же, — я вытащил пластиковую бутыль, — пожалуйста.

Дети разделались с двухлитровкой за шесть секунд. Женщины пили медленно, растягивая каждый глоток.

— Да не мучайтесь, воды много.

— Там, дальше, снежники есть?

— Нет.

— А до воды далеко?

— Версты полторы.

— Плохо.

— Чего так?

— Устали. Несем много.

Из-за перегиба показался потный толстун со столитровым горбом рюкзака. За лямки он нес еще один. Сипя и отдуваясь, мужик дотащился до нас и рухнул. Пахнуло конем. Я достал новую непочатую «торпеду», он сербанул из нее чуть ли не половину и разом покрылся блестящим, сочащимся слоем.

— Ф-ф-фу, ты, елки… далеко еще до воды?

— Полтора километра.

— Снежников нет?

Откуда ж им взяться — жарень такая.

— Как там Сантьяго?

— Сантьяго вешается. Вода еще есть?

— Есть.

Последние полтора литра. Янин взгляд обозначил недоумение и тревогу; я подмигнул ей.

— Много еще рюкзаков?

— Два.

— Помочь?

Мужик обрадовался:

— Спасибо, старик. Сейчас докурю, и пойдем, лады?

Я кивнул. Толстяк протянул руку.

— Юра.

— Феликс.

Мы спустились за перегиб. Навстречу пер навьюченный очкарик с гитарным чехлом на шее.

— Где Сантьяго?

— Сдох. Сидит, дышит. Попить есть?

— Наверху. Вот, Феликс нас спас.

Очкарик протянул мокрую ладонь.

— Михаил.

— Феликс.

— Как снежники?

— Стаяли. Вода — только из озера.

— Всегда ж лежали еще…

Михаил пах резче. Футболка на нем насквозь промокла, а поперек лба, как у Рембо, темнела красная тряпка. Очки, щетина, армейские шорты — уголки бедренных карманов загнулись и торчали острыми крылышками.