Господь хранит любящих

— Я не помогаю убийцам.

Это звучало однообразно. Это и должно звучать однообразно. Тупо и однообразно. Я буду это повторять до тех пор, пока она не сочтет меня примитивным недоумком. Если потребуется, я буду повторять это все десять дней.

После ужина Петра повела меня в один бар, который я еще не знал. Он оказался страшно похож на бар Роберта Фридмана на Курфюрстендамм. Эта схожесть меня напугала. Здесь царил полумрак и были похожие стулья красного бархата, и свечи на столиках, и красные обои, и даже стойка походила на стойку Роберта. Мое сердце екнуло, когда я увидел пианиста, но тот играл только шлягеры, которые меня не трогали.

После двух стаканчиков виски меня уже вообще ничего не трогало. Я внезапно обрел уверенность, когда заметил, что Петра, напротив, становится все неувереннее. Женщина, которая так быстро напивается, не может быть опасной.

— Господин Голланд! — Ее глаза теперь блестели и губы были влажными.

Мы сидели за стойкой бок о бок, хотя я оставил Петре достаточно места. Но она передвинулась ко мне совсем близко, так, что я чувствовал запах ее духов и кожи.

Пахла она приятно. Виски согрело меня, и я думал о Сибилле и о пляже в Рио и чувствовал себя в полной уверенности.

— Да?

Сигарета в ее пальцах слегка подрагивала.

— Вы симпатичный парень, господин Голланд.

— Спасибо.

— Перед этим… я вам наврала.

— Да?

— Когда я говорила о своем муже.

Она придвинулась еще ближе. Ее голубые глаза были огромными. Поблизости играл пианист. Никто не мог слышать нашего разговора. Рыжеволосая барменша интересовалась одиноким мужчиной на другом конце стойки. В баре было немного посетителей, а те, что были, вели себя очень тихо.

— Я говорила, что редко вижу своего мужа, да?

Я кивнул.

— Так вот, это неправда. Я с ним вообще больше не вижусь. Уже три года…

Она положила свою руку на мою. Вот и настал черед близости, подумал я. Час сокровенных признаний. Ну, и что дальше? Надо дать ей высказаться. Значит, я должен молчать. Я буду пить, курить и сочувственно внимать. Каждый уходящий час приближает тот день, когда все останется позади и я навсегда буду с Сибиллой…

— …Мой муж архитектор, — продолжала Петра. — Не думайте, что я хочу сказать о нем что-то плохое, нет. Пока мы жили вместе, мы были самой счастливой парой в Вене. О нас все говорили. Это был образцовый брак. Мы никогда не ссорились. Он всегда был добр ко мне. И очень любил Томми. Это правда, он был трогательным отцом…

Она крутила свой пустой стакан. Я махнул рыжей барменше. Та заново наполнила наши стаканы.

— Не слишком много содовой, — сказала с улыбкой Петра.

— Хорошо.

Петра пила. Полумрак бара был ей на пользу. Сейчас она выглядела великолепно, ее щеки порозовели.

— …Потом пришел этот парижский заказ. Высотный дом, совместно с Ле Корбюзье [74]. Он посоветовался со мной, принимать ли заказ. Конечно, принимать! Такой шанс выпадает раз в жизни, так ведь?

— Разумеется.

— Ну вот, он уехал… Поначалу он писал мне каждый день… и я должна была выехать следом… а потом он встретил эту женщину, Рамону Леблан.

— Актрису?

— Вы ее знаете?

— Только по фильмам.

— С ней он и живет. Уже три года. И не собирается возвращаться.

— А почему вы не подадите на развод?

— Он не хочет развода. Говорит, что не видит на то оснований. Что любит только меня и ребенка.

— Он присылает деньги?

— О да, конечно! — Она высоко вскинула голову. — Зачем я вам все это рассказываю? Идемте танцевать!

— Я не слишком хорошо танцую. Моя нога…

— Это всего лишь «Английский вальс». Идемте!

Мы танцевали. Пианист склонялся в поклоне каждый раз, когда мы проплывали мимо него. Рыжеволосая барменша улыбалась. Другие танцующие пары улыбались. Все находили нас очень симпатичными. Я держал Петру в объятиях, она была теплой и податливой и тесно прижималась ко мне.

Один раз она споткнулась.

— Извините, — сказал я.

— Это не ваша вина. Просто я пьяна. Проводите меня домой.

— Как пожелаете…

— Поднимемся на минутку и выпьем по чашечке кофе!

— С удовольствием.

— Вы правда очень милы, господин Голланд. Правда.

35

Она жила на верхнем этаже виллы, в обустроенной мансарде. Здесь была веранда, кухня, ванная, спальня и большая мастерская со множеством эскизов и современной живописью на стенах. Невысокая мебель, ковры и покрывала светлых тонов и куча разноцветных подушек на широком диване.

Мы вошли в мастерскую. Петра расстегнула пальто и сбросила его прямо на пол. Я поднял его.

— Знаете что, это безумие — пить в такое время кофе. Потом невозможно будет заснуть.

— Конечно. — Я был полон решимости во всем соглашаться с ней.

— Вы же любите виски. У меня есть целая бутылка. Не желаете глоточек?

— С удовольствием.

— Идемте!

Мы пошли на кухню, прихватив бутылку, стаканы и содовую. Петра открыла холодильник и вынула ванночку со льдом.

— Давайте ее сюда! — Я подставил ванночку под кран и открыл холодную воду.

Она погладила меня пальцем по щеке:

— У вас такая гладкая кожа…

— Я три часа назад побрился, — ответил я.

— А как ваше имя?

— Пауль.

— Я недавно купила пару новых пластинок, Пауль, думаю, они вам понравятся.

Большую мастерскую освещала только слабая лампочка под оранжевым абажуром. Мы сидели на диване, пили и курили, а новые пластинки оказались записями Гарри Джеймса. Труба меня раздражала: тревога, протяжные каденции.

— Потрясающе, да?

— Великолепно!

Плевать. Мне на все плевать. Я люблю Сибиллу. А Господь хранит любящих. Кто это сказал? Я начал вспоминать. На ум ничего не пришло. На это тоже было плевать. Потом я позвоню Сибилле.

Петра разлеглась на подушках. Ее платье задралось, и были видны ноги. Красивые ноги. В моем стакане позвякивали кусочки льда и было еще полно виски.

— Знаете, а вы меня сегодня вечером очень разочаровали, Пауль!

— Да?

— Да. Когда сказали, что не помогли бы Сибилле. Мой муж мне бы помог. Несмотря ни на что.

— Значит, ваш муж вас больше любит.

— Мой муж тоже не стал бы мне помогать, — сказала она и отхлебнула глоток. — Он вообще меня не любит. Ни один мужчина не любит. Все мужчины эгоисты и подлецы. Им нужно только одно. Мы даем им это. А потом становимся поперек горла. Вы такой же, Пауль?

— Наверное.

— Но при этом милый.

Пластинка кончилась. Игла продолжала скрипеть, монотонно и бесконечно.

— Поставьте Гершвина, — попросила Петра.

— Что именно?

— Что хотите, у меня он весь.

Я поднялся и направился к невысокому стеллажу, на котором стояли пластинки и стал выбирать. Она лежала на диване, смотрела на меня и тянула свое виски.

— Концерт фа мажор?

— Концерт фа мажор.

Я поставил пластинку. Раздались первые аккорды. Я вернулся к Петре. Ее глаза теперь слегка косили. Я подумал, не была ли она алкоголичкой. Но на алкоголичку она не походила. Фортепьянное соло достигло своей кульминации, жалобно вступил саксофон.

— Прекрасно, — сказал я, на этот раз совершенно искренне.

— Чудесно! Вот тот мужчина, с которым я бы сразу легла в постель!

— Все женщины, которых я знаю, сразу бы легли с ним в постель.

— Ужасно, что он так рано умер! — Она растянулась на диване, ее губы открылись. Я пил виски.

— У вас комплексы, да, Пауль?

— У меня? Вообще никаких.

— Из-за вашей ноги. — Носком своей туфли на высоких каблуках она коснулась моего здорового колена. — У вас не должно быть комплексов, слышите?!

— У меня и нет.

— У нас у всех комплексы.

Теперь она приподнялась и подобралась ко мне совсем близко.

Соло фортепьяно закончилось. Снова вступил оркестр.

— Хотите еще выпить?

— С удовольствием, Пауль. — Ее губы по-прежнему были открыты. — Но только лед кончился. Сейчас принесу…