В зеркале забвения

«Тэрыкы» была напечатана в журнале «Дружба народов», но почти не привлекла внимания критиков, занятых произведениями, где выводился представитель новой исторической общности — советский человек.

И снова для Юрия Гэмо наступило время междукнижия, которое он заполнял поездками на Чукотку и размышлениями о будущих книгах.

— Вам никогда не приходилось ощущать как бы собственного раздвоения? — спросил Незнамов Зайкина.

Они как раз пересекали Литейный проспект, направляясь пешком в Музей этнографии, что примыкал к Русскому музею на площади Искусств.

— Сколько угодно, — не задумываясь, добродушно ответил Зайкин. — Особенно с похмелья. Знаете, в моей жизни бывали такие моменты, когда приходилось крепко закладывать, особенно, когда сдавали очередное изделие. После многих бессонных ночей, надежд и разочарований, кажущихся и подлинных открытий, трепетания перед большим партийным — центральным и областным — начальством, перед Министерством обороны, командующим и еще черт знает кем — требовалась разрядка. Наш главный завод в Северодвинске, теперь это не является военным секретом. Так вот скажу вам, уважаемый Георгий Сергеевич, там умеют держать удар. Я имею в виду алкогольный. Что чистый спирт, что водка — для крепких северных парней — ерунда… Вот тогда, на следующее утро, просыпаясь у себя в номере, чувствуешь, что это не ты. Ты остался где-то в другом месте, во вчерашнем дне, а на койке лежит странное склизкое существо, которому по ошибке всунули в растрескавшуюся башку твои разжиженные алкоголем мозги…

Это, конечно, совсем не то, что имел в виду Незнамов, задавая вопрос. Сам он ни разу в жизни не напивался, хотя мог иной раз пропустить рюмку-две за вкусным обедом, любил хорошее пиво.

Он понял, что расспрашивать Зайкина о том, что он на саном деле подразумевал, не имело смысла.

Полюбовавшись на памятник Пушкину работы известного ленинградского скульптора Михаила Аникушина, Зайкин заметил:

— Это лучший памятник поэту. Лучше московского, который стоит перед кинотеатром «Россия». Вы помните памятник Ленину на Московском проспекте? Потому что их ваяла одна и та же рука.

В музейном сумраке Незнамова всегда охватывало какое-то кладбищенское благоговение, и он, понизив голос, спросил у служителя, где отдел Сибири.

Он оказался довольно обширным. Отказавшись от услуг экскурсовода, приятели пошли к чуму, на пороге которого сидел муляж тунгуса с трубкой в руке. Орудия труда, вывезенные русскими путешественниками из дальних окраин Сибири и Севера, утварь, одежда, нарты и даже целая кожаная байдара производили впечатление какого-то ненужного хлама, тщательно отобранного мусора. Возможно, что такое впечатление создавалось тем, что все эти предметы находились не в работе, не в пользовании живого человека, а являлись музейными экспонатами. На всех них лежала печать явной мертвечины, и Зайкин, искренне заинтересовавшийся устройством кожаной байдары, не понимал своего спутника, который тянул его к стендам, где были выставлены изделия мастеров знаменитой Уэленской косторезной мастерской. Костяные фигурки животных, птиц, охотников в полном снаряжении, выточенном с удивительной точностью, целые собачьи и оленьи упряжки, модели кораблей, казалось, еще хранили тепло прикосновения крепких рук мастеров.

Посетителей в музее оказалось всего несколько человек, и служитель несколько раз подходил и спрашивал, не нужны ли какие-нибудь разъяснения. Незнамов поинтересовался, есть ли в музее экспонаты, отражающие современные культурные достижения малых народов Севера.

— Конечно есть! — с готовностью ответил служитель и повел их на другую половину огромного выставочного зала.

В основном, здесь были фотографии. И старые, пожелтевшие, первых советских времен, и новые, глянцевые, цветные. Здания школ, панорама первой чукотской культбазы в заливе Лаврентия, портреты культурных, деятелей, художников, писателей.

— А вы не знаете такого чукотского писателя — Юрия Гэмо?

Служитель близоруко склонился к стендам, прочитал имена и пожал плечами.

— Может быть, он в фондах. Он из молодых?

— Да нет, примерно такого возраста, — Незнамов показал на портрет нивхского писателя Владимира Санги: вдохновенное лицо на неожиданно тонкой, высокой шее.

— Может быть, он ученый, лингвист? — предположил служитель и объяснил. — В принципе, в нашем музее не должно быть портретов живущих писателей и деятелей науки и культуры, но в данном случае Владимир Михайлович настоял и убедил нас, что в этом ничего плохого нет.

— Кто такой Владимир Михайлович? — спросил Незнамов.

— Санги.

Незнамов еще раз посмотрел на портрет. Писатель смотрел на него холодно и строго.

— Может быть, он и прав, — пробормотал Незнамов.

Выйдя на улицу, Незнамов вздохнул широкой грудью, но Зайкин, похоже, был очень доволен.

— Как мало мы знаем о своих же согражданах! — сокрушался он. — Какие-то казенные сведения о великих успехах в строительстве социализма и коммунизма… С какой гениальной точностью они рассчитали остов кожаной охотничьей байдары! Ведь, насколько мне известно: у них не было письменности. Значит, все расчеты и чертежи, если можно так выразиться, они держали в уме и руководствовались только опытом и интуицией. А эти художественные произведения! Интересно, вы заметили, что по мере приближения к современности художественная выразительность у них понемногу исчезает и появляется пресловутый социалистический реализм? По-моему, нет худшего симбиоза и более неестественного союза, чем социалистический реализм и искусство первобытного человека!

Незнамов слушал своего друга, внутренне соглашаясь с ним, поскольку он тоже почувствовал налет фальши в некоторых изделиях молодых мастеров уэленской мастерской, однако он бы не мог выразить свои мысли с такой точностью, как Зайкин. Все же он — кандидат технических наук, лауреат Государственной премии!

— Знаешь, — как бы удивляясь этому обстоятельству, — сказал Гемо секретарь Ленинградской писательской организации Анатолий Черепов, — а тебя оставили в заключительном списке соискателей Государственной премии!

Гэмо знал окольными путями, что ленинградские писатели и отдел культуры Обкома КПСС не поддержали его кандидатуры. Правда, и против активно не выступили. Просто не послали каких-то необходимых бумаг, но, тем не менее, культурная секция Комитета по премиям, в составе которой были не только писатели, но и художники, музыканты, актеры, кинематографисты, сделала все, чтобы Гэмо остался в списке. Опять же знающие люди намекнули, что это практически означает, что Государственная премия у него в кармане.

Все это скорее пугаю, чем радовало Гэмо. Но, главное, в таком состоянии напряженного ожидания он совершенно не мог работать, не мог выдавить из себя ни строчки. Валентина несколько раз спрашивала его о причине такого необычного состояния и, когда услышала признание, улыбнулась:

— Нашел из-за чего переживать! Мы жили без премии и дальше прекрасно проживем. Тебя и без нее считают хорошим писателем, и боюсь, что это может только осложнить тебе жизнь.

— В каком смысле?

— Будешь чувствовать себя обязанным.

— Кому?

— Партии и государству… Как это говорится: только благодаря заботе Коммунистической партии, ее Центрального Комитета и Советского правительства, малые народы Севера вырвались из темноты и невежества и стали на путь строительства светлого будущего… Я-то видела это светлое будущее.

Несколько раз Гэмо брал Валентину с собой в путешествия по Чукотке. То, что она увидела там, повергло ее буквально в шок, и она сказала:

— Они же вымрут, если будут так пить!

Гэмо настолько привык видеть своих земляков большей частью пьяными в районном центре бухты Провидения, в выходные дни в селах, что восклицание жены даже несколько обидело его, и он заметил: