Сатанинские стихи

Отступите — забудем вас,

Не позовем к любви {642} .

Он узнает голос Хинд, садится и находит себя обнаженным под кремовой простыней. Он обращается к ней:

— На меня напали?

Хинд поворачивается к нему, улыбаясь своей хиндиной улыбкой.

— Напали? — передразнивает она его, и хлопает в ладоши к завтраку.

Наложники входят, вносят, обслуживают, удаляются, убегают. Махаунд прячется в шелковистый черно-золотой халат; Хинд наигранно отводит глаза.

— Моя голова, — спрашивает он снова. — Я был избит?

Она стоит у окна с низко опущенной головой, изображая скромницу.

— О, Посланник, Посланник, — дразнит его она. — Какой негалантный это Посланник. Ты ведь не мог прийти в мою комнату сознательно, по собственной воле? Нет, конечно же нет, я же вызываю у тебя отвращение, я уверена.

Он не станет играть в ее игру.

— Значит, я пленник? — спрашивает он, и снова она смеется над ним.

— Не будь дураком. — И затем пожимает плечами, смягчившись: — Я проходила по городским улицам вчера вечером, в маске, чтобы посмотреть празднества или чтобы споткнуться о твое бесчувственное тело? Словно пьяница в сточной канаве, Махаунд. Я послала за своим мусорщиком, и он принес тебя домой. Скажи спасибо.

— Спасибо.

— Не думаю, что ты мне признателен, — говорит она. — Или, может, тебе стоило умереть. Ты знаешь, каким был город вчера вечером. Многие переусердствовали. Мои собственные братья до сих пор не вернулись домой.

Она возвращается к нему теперь — его дикая, мучительная прогулка по продажному городу, пристальный взгляд душ, которые он намеревался спасти, проглядывающих сквозь изображения симургов {643} , маски дьяволов, бегемотов и гиппогрифов {644} . Усталость того длинного дня, в который он спустился с Конусной Горы, явился в город, подвергся напряжению событий в поэтическом шатре, — и после — гнев учеников, сомнения, — все это сокрушило его.

— Я упал в обморок, — вспоминает он.

Она подходит и садится рядом с ним на кровать, вытягивает палец, отыскивает зазор между полами его халата, поглаживает его грудь.

— Упал в обморок, — мурлычет она. — Это слабость, Махаунд. Ты становишься слабым?

Она кладет поглаживающий палец на его губы прежде, чем он успевает ответить.

— Не говори ничего, Махаунд. Я — жена Гранди, и никто из нас тебе не друг. Но муж мой — слабый человек. В Джахилии все думают, что он хитер, но я знаю лучше. Он знает, что я веду счет любовникам, но он ничего не делает с этим, потому что храмы находятся на попечении моего семейства. Лат, Уззы, Манат. Эти — я могу называть их «мечетями »? — ваших новых ангелов.

Она предлагает ему дынные кубики с блюда, пытается кормить его с рук. Он не позволяет класть себе фрукты в рот, берет кусочки собственной рукой, ест. Она продолжает:

— Моим последним любовником был мальчик, Баал. — Она замечает гнев на его лице. — Да, — сообщает она довольно. — Я слышала, что он добрался до твоей шкуры. Но он не имеет значения. Ни он, ни Абу Симбел тебе не ровня. Но я.

— Я должен идти, — говорит он.

— Вскорости, — отвечает она, возвращаясь к окну.

По всему периметру города сворачивают прочь шатры, длинные вереницы верблюдов готовятся отправляться в путь, колонны телег уже потянулись вдаль через пустыню; карнавал закончен. Она вновь поворачивается к нему.

— Я тебе ровня, — повторяет она, — но и твоя противоположность. Я не хочу, чтобы ты становился слабым. Ты не должен был делать то, что ты сделал.

— Но Вы получите прибыль, — отвечает горько Махаунд. — Доходам Вашего храма больше ничто не угрожает.

— Ты упускаешь суть, — произносит она мягко, приближаясь к нему, придвигая свое лицо к нему вплотную. — Если ты — для Аллаха, то я — для Ал-Лат. И она не верит твоему Богу, когда тот признает ее. Ее оппозиция ему непримирима, безвозвратна, всеобъемлюща. Война между нами не может закончиться перемирием. И каким перемирием! Твой покровительственный, снисходительный господь. Ал-Лат не имеет ни малейшего желания быть его дочерью. Она ровня ему, как и я тебе. Спроси Баала: он знает ее. Потому что он знает меня.

— Поэтому Гранди изменит своему обязательству, — констатирует Махаунд.

— Кто знает? — усмехается Хинд. — Он и сам себя не знает. Ему нужно творить рознь. Слабый, как я тебе и сказала. Но ты знаешь, что я говорю правду. Между Аллахом и Тремя не может быть никакого мира. Я не хочу этого. Я хочу борьбы. До смерти; это — моя суть. А какова твоя суть?

— Вы — песок, а я — вода, — говорит Пророк. — Вода смоет песок.

— И пустыня впитывает воду, — отвечает ему Хинд. — Посмотри вокруг.

Вскоре после его ухода раненые люди достигают дворца Гранди, чтобы, преодолев свой страх, сообщить Хинд, что старый Хамза убил ее братьев. Но к тому времени Посланника и след простыл; он снова медленно поднимается по Конусной Горе.

Джибрил, когда он утомлен, готов убить свою мать, давшую ему это проклятое дурацкое имя, ангел , какое слово, он просит что? кого? спасти грезящий город {645} рушащихся песчаных дворцов и львов с трехрядными зубами, некоторых чистосердых пророков или прочитанных инструкций или обещаний рая, позвольте же завершить откровения, finito {646} , кхаттам-шуд {647} . Что он ждет с нетерпением: черный, безгрезный сон. Ебеноматерные грезы, причина всех проблем человеческой расы, как и кино, если бы я был Богом, я бы полностью вырезал воображение из людей, и тогда, быть может, бедные ублюдки вроде меня смогли бы получить славный ночной отдых. Борясь со сном, он заставляет свои глаза оставаться открытыми, немигающими, пока зрительный пурпур не исчезает с сетчатки и не дарит ему слепоту, но лишь человеческую; в конце концов он падает в кроличью норку, и там он снова в Стране Чудес, на горе, и Бизнесмен будит его, и опять его желания, его потребности, его дела, не на моем языке и не в моих словах, а целиком в моем теле; он умаляет меня до своего собственного размера и затягивает меня в себя, его гравитационное поле невероятно, столь же мощное, как у чертовой мегазвезды... и затем Джибрил и Пророк борются, обнаженные, многократно перекатываясь по пещере прекрасного белого песка, вздымающегося вокруг подобно вуали. Как будто он узнает меня, ищет меня, как будто он испытывает меня.