Дорога. Губка

Слезы текли по обширным щекам мадам Балластуан, разветвляясь, как реки на гидрографических картах.

При виде этих слез с лица Антуанетты мгновенно исчезло кислое выражение.

— Я провожу вас домой, — сказала она, — вам нельзя возвращаться одной. Мы возьмем такси, и вам будет спокойнее, и цветку лучше.

На улице было еще тепло, но уже начинал дуть резкий ветер.

Во дворе Центра Каатье подняла глаза к пожарной лестнице, по которой недавно спускали на носилках мсье Мартино.

— Хороший трамплин для прыжков в воду, — заметила она.

Я терпеть не могу навязываться в гости, но тут не смогла удержаться и сказала:

— Боюсь, что в это время автобусы ходят редко…

— А расписания у вас нет? — спросила Антуанетта.

Я увидела, как она подняла руку, и такси остановилось перед нами. Мы даже не успели перейти улицу. Каатье села первой, Антуанетта протянула ей аралию и тоже села, легко, как девушка, достойно, как супруга господина советника посольства.

И тут мне показалось, что нет ничего хуже, чем быть отстраненной женщинами, с которыми я провожу большую часть своего существования, они ведь — непосредственные участницы той моей жизни, которая наиболее размеренна, организованна и менее всего подвержена переменам и потому самая надежная.

Я раздумывала, не повернуть ли назад — вернуться в знакомый коридор к себе на службу и дождаться там привычного часа или зайти в кафе. В эту минуту подъехал автобус. Я была неспособна больше сопротивляться внешним обстоятельствам и покорно вошла в него.

Было по-прежнему тепло, но становилось все прохладнее. Шофера я не знала; в автобусе ехало всего четверо пассажиров, тоже мне незнакомых.

Я не пыталась даже пустить свои мысли по накатанной колее. Я была в том состоянии, когда одни картины стремительно и непредсказуемо сменяются другими, и управлять этим зрелищем уже невозможно.

Передо мной всплывало лицо мсье Мартино, когда я подошла открыть окно, потом когда я наклонилась над ним; возникала Мари с револьвером в руке, напряженно вытянутая, как шпага, а в глазах — кощунственная радость борца за правду; видела Антуанетту, защищающую аралию, точно ребенка, которому грозит опасность, прикасающуюся губами к самому хилому листику.

Эта сцена должна была показаться мне знакомой, мне, так долго бывшей подругой поборника справедливости; но, грустная и бессмысленная, она вовсе не была похожа ни на одну из тех, что я пережила с д’Артаньяном. И мой долгий опыт, который я считала своим достоянием, оказался ложным, мечта играла со мной свою последнюю партию.

Пока сегодняшнее утро прокручивалось передо мной рваными и беспорядочными эпизодами, я, вероятно, на дорогу ни разу и не взглянула. Не знаю, когда мы вдруг изменили маршрут. Я просто отметила, что не узнаю мест, где мы едем. Первым незнакомым объектом, который я увидела, были какие-то приоткрытые двойные ставни; над ними висело слово «Салун». Только когда до моих ушей долетели три-четыре перекрещивающиеся мелодии с каруселей, я поняла, что мы попали на сельский праздник. Двигались мы со скоростью шага, попавшие в чудовищный затор. На какую-то минуту я испугалась, что ошиблась и села не в тот автобус, потом у меня возникла нелепая мысль, что наш автобус заблудился, однако немногочисленные пассажиры и водитель были безмятежны. Хотя я всегда очень внимательно изучаю своих спутников, этих описать не могу. Достаточно сказать, что из-за событий сегодняшнего утра я слишком погрузилась в себя. Надо вечером прежде всего отыскать куницу. Это показалось мне в высшей степени важным: единственным способом вернуть себе самообладание и, как я странно про себя это сформулировала, «снова взять все в свои руки». Если горжетка в хорошем состоянии, я буду ее носить. Многие уже опять надели эти меховые шарфики. Если она очень вытертая, я ее выкину, и все войдет в свою колею. Во всяком случае, надо выбросить тот связанный крючком квадратик, начатый сегодня утром, нет для него места в моих планах.

Метрах в десяти от карусели мы вынуждены были совсем остановиться. Дети собирались в ожидании следующего круга. Юная рыжая девушка, которую я видела со спины, двумя руками делала знаки кому-то, кого мне не было видно. Я сразу узнала девушку со слайда. Она тут же обернулась к нам и кивнула шоферу. Тогда я узнала ее во второй раз: это была моя юная соседка, с которой я езжу по утрам, ее рыжие, пламенеющие на солнце волосы ветер сбил на одну сторону. Я вспомнила, что сегодня среда, свободный день в лицее. Шофер опустил стекло и крикнул ей:

— Вы садитесь? Нас и завернули как раз для того, чтобы я мог захватить вас.

Она с отчаянным кокетством рассмеялась и ответила, склонив голову немного набок:

— Нет, я еще не кончила развлекаться, меня как раз подвезут до Лонжюмо на машине, а там я сяду на автобус, не знаю на какой, а может, доеду автостопом.

— Значит, не я сегодня повезу вас?

— Кто знает? С той скоростью, с какой вы продвигаетесь, дорога до Лонжюмо, к тому же в объезд, займет у вас целый час.

— Накаркаете еще!

Машины перед нами понемногу начинали набирать скорость. Спустя несколько минут музыка с каруселей превратилась в слабый отзвук.

Мы проезжали квартал белоснежных домов, разбросанных по холму. Долго ехали среди ландшафтов, которых я никогда не видела. Мне хотелось вернуться к своим благоразумным решениям, но встреча с ученицей лицея все перебила, и мысли мои застревали на пустяках.

Я вспомнила, что вчера вечером видела в кухонном шкафу стоящие рядом баночку с толченой корицей, коробочку с мускатным орехом и апельсиновую настойку. Мысль о подобном соседстве, всегда казавшемся мне вполне естественным, вдруг сделалась невыносимой. Это было следствием ошибочной классификации. Жидкости, твердые вещества и порошки должны быть отныне строго разграничены, отделены друг от друга. Мысль эта, вначале промелькнувшая как предположение, становилась властной, деспотичной, стирала все на своем пути, вплоть до воскового лица мсье Мартино, так тяжело лежавшего на желтом ковре.

Мы очень долго ехали до Лонжюмо. На остановке нас ждали человек двадцать. Ветер разбушевался. У меня всегда с собой в сумке шерстяная кофточка. Она и сейчас лежала там, я набросила ее на плечи. И уцепилась за то, что хотя бы это я сделала со своей обычной утренней предусмотрительностью. Просто сегодня больной день. Завтра я поеду автобусом восемь пятнадцать, и все будет в порядке. Юная метиска будет внимательно смотреть в сторону улицы Гинмер, мадам Баленсиа будет трясти своей тряпкой, как оперная дива, удаляющаяся со сцены, и благословения польки снова станут похожи на заступничество. Мсье Мартино вскоре вернется на свое место к своим обязанностям, а Натали Бертело будет казаться, что печатать всю жизнь по пятьдесят страниц в день — это совсем немного, чтобы искупить поступок Мари.

Я не выкину связанного утром квадратика; брошенные вещи продолжают свою жизнь, я распущу его и использую эту шерсть в другом вязании. Все это сотрет тяжелые воспоминания, быть может, и лес отступит, в конце концов его поглотит полная тьма, и черты лица, придуманного мной, уже нельзя будет различить. Главное, не пропускать больше автобуса восемь пятнадцать; никакой другой не обеспечивает безопасности.

Последней в Лонжюмо вошла в автобус рыжеволосая девушка. Я увидела ее, когда она уже показывала свой проездной билет.

— Вот видите, Констанция, — сказал шофер, — вы без меня обойтись не можете!

Она рассмеялась, потом пожаловалась на холод, она явно продрогла.

Ее обычное место было занято. Она слегка кивнула мне и села в первом ряду прямо передо мной. В меди ее пышных волос белело маленькое пятнышко: увядший цветок жасмина, совсем засохший. Автобус теперь катил быстро, уж не знаю, что унося с собой. Девушка продолжала дрожать. Я думала, что она сойдет на следующей остановке, где обычно садится по утрам, но она осталась в автобусе. Задержавшись перед красным светом, водитель, улыбаясь, обернулся к ней.

— Вам холодно, Констанция? Идите поближе ко мне, здесь теплее. Ох, эти девушки! Можно было хоть свитерок с собой прихватить все-таки, ну что на вас за блузка, она же совсем…