Немой. Фотограф Турель

Конечно, эта прачечная была, так сказать, временным решением вопроса. Вначале я предполагал снять ее лишь на несколько дней, чтобы на этой основе, если можно так выразиться, начать исследовать варианты построения новой жизни. Но скоро моя берлога мне так понравилась, что на какое-то время вопрос о смене жилья перестал меня волновать. Ко всему еще я не способен на быстрые решения, а серьезные проблемы нельзя решать скоропалительно. Почему бы не пожить немного по-походному, сказал я себе, почему бы не поразмыслить, не оглядеться, не отдохнуть, не заняться на досуге фотографией просто так, для души; я ведь давно уже собирался провести кое-какие фотографические эксперименты. И точно, постепенно я устроился вполне уютно. Две старые лохани служили мне для проявления и закрепления, в одном углу я оборудовал темную комнату, сколотил из досок чуланчик; все, так сказать, импровизированное, но вполне удобное, а в другом углу лежал матрац — моя постель.

Как я уже говорил, я опять встретил его вчера по дороге домой. Я мирно спускался по Триполисштрассе, остановился, чтобы взглянуть на дом Иммануэля Купера, потом пошел дальше и увидел его возле заводских ворот, то есть сначала я просто увидел его в тусклом свете уличного фонаря, какую-то фигуру у столба возле проходной. Я подумал, не зайти ли мне в заводскую столовую и не выпить ли еще кружечку пива на сон грядущий. Поравнявшись с человеком в тени, я спросил у него, который час. Тут он оторвался от столба, и вот он уже возле меня. «Мак?» — говорю я. Конечно, все тот же Мак, он это и был, со своей копной красно-рыжих волос; он говорил еще бессвязнее, чем в те времена, я сразу узнал его монотонный голос. «Ну, хватит, Мак», — но было слишком поздно, он завелся и говорил теперь беспрерывно, глядя на меня снизу вверх, возбуждаясь, как это с ним бывает, когда он дает волю словам, я не понимал и половины, но догадался, что ему нужно рассказать о каком-то страшно важном событии, облегчить свою память, феноменальная точность которой поражала меня еще в прошлом году; ну, в общем, я на минуту остановился и стал слушать его болтовню, какую-то совершенно невероятную историю; наверное, он ее выдумал или увидел во сне. Она настолько нелепа, что пересказать ее было бы весьма затруднительно.

Я пытался прервать его, но он меня не слушал, все продолжал говорить:

…Принцесса Бет пришла сюда, она шла вверх по Райской Аллее, а все рабочие с цементного завода уже давно прошли, я постоял еще немного возле ограды и говорю себе — наверняка это Бет, Принцесса Бет. Подхожу к ограде и слышу ее голос. «Мак, — говорит она, она мне говорит, — Мак, а ты не видел моего жениха?..» — А не было никакого жениха, и я говорю ей через ограду: «Нет», — а она стоит и смотрит в сторону кладбища, смотрит на крыши машин, на них лежит пыль, а у Бет круглый живот, а на лице у нее пятна, такие темные пятна. «Ну, заходи же, — говорю я ей, — и подожди немного», — а сам бегу в дом, только бы фрау Кастель… думаю, и поднимаюсь по ступеням, и беру подушку, я ее беру и снова иду вниз по ступеням, ох, какие страшные бы она сделала глаза, если бы я при ней взял подушку, и опять вхожу на кладбище и говорю: «Заходи же», а все лицо в пятнах, и она идет вдоль ограды и пролезает в дыру, а уже закат, отблески на крыльях, а она поднимается вслед за мной по лесенке и входит в каморку. Она то сидит, то лежит там на камышах, я ведь собрал эти камыши в излучине Ааре, где всегда цапли вьют гнезда, она лежит там у меня и говорит мне: «Мак, расскажи что-нибудь, тогда мне будет не так одиноко», — говорит, уже почти темно там внутри, а нет даже свечки, пока еще сумерки, но быстро темнеет, и фрау Кастель — я слышу, как она что-то кричит. «Слышишь, Принцесса Бет», — говорю я, а фрау Кастель варила обед, теперь она зовет есть, варила суп и жарила глазунью со свиной колбасой, но Принцесса Бет совсем не хочет есть, только пить, только воды. «Ни слова обо мне, слышишь», — сказала она, и я ухожу, мне нужно пойти туда пообедать, и на кухне я смотрю на трещины в досках стола, не говорю ни слова, опять выхожу во двор и иду обратно к себе в каморку, убрал лесенку внутрь, прикрыл дверцу, она ведь не закрывается до конца, немного остается, а снаружи крылья, крылья птиц и машин, а она лежит, и я слышу в темноте ее хриплое дыхание на камыше, и она говорит: «Мак, с моим женихом… — и дышит хрипло, — подожди немного, сейчас все пройдет». Я жду и снова иду к двери, все машины во дворе уже темные, и только фрау Кастель во дворе, совсем маленькая и черная, зовет: «Мак!» — «Пожалуйста, успокойтесь, — говорю я, — не могу же я быть и там и здесь», я как раз здесь, потому что у нее такие пятна на лице, а она говорит: «Не надо никого, и фрау Кастель не надо, мне уже лучше, еще только немного боль в животе», — а я все пытаюсь закрыть дверь, она ведь не закрывается до конца, а она говорит мне: «Кажется, голос дяди Юли», — я прислушиваюсь, но я не слышу голоса господина Яхеба…

А она говорит мне: «Он его прогнал, он сказал ему — Бет уехала», — он ему сказал, а я стояла в спальне, позади кухни, за дверью, слышала его голос, там они все вместе на веранде перед залом, я старалась не дышать, слышу голос дяди Юли, слышу, как он говорит: «Уехала», — а мой жених: «Куда же?» — а дядя Юли снова: «Уехала», — а мой жених: «Как так?» — а дядя Юли снова громко: «К Люси Ферро, к своей тетке, она живет в Бернской Юре», — а мой жених спросил: «Когда же?» А дядя Юли опять: «Живет в районе Прунтрута». Каждое слово, — говорит она мне, — я слышала каждое слово и шаги моего жениха, когда он спускался с веранды по ступенькам и уходил, а дядя Юли сейчас же вернулся, поворачивает ключ, открывает дверь — его сандалии уже на пороге, — и говорит: «Ты будешь всегда здесь, можешь выходить готовить себе завтрак и ужин, и ночью, когда нет посетителей, а в обед я уж сам принесу суп, и если тебе что-нибудь понадобится, — говорит он мне, — то стукни…»

А я сижу на краю постели, а он смотрит на меня, потом на окно, а вечером принес доски, прибил их к рамам, крепко прибил, и только вверху отверстие шириной с ладонь, и опять идет к двери, говорит мне: «Бет, будешь здесь, пока все не кончится», — и говорит, и дышит, и все стоит в дверях, и вдруг говорит мне: «Нет», — и качает головой, и смотрит сюда, и говорит мне: «Спокойной ночи, Принцесса». Или вот ночью я ужинаю на кухне, а дядя Юли за столом все время только смотрит на меня, и иногда уже был двенадцатый час, — она говорит мне: «Понимаешь, Мак, понимаешь, семь месяцев в этой темной комнате, всю эту зиму, и уже в пять становилось темно, но я не такая дура, — говорит она мне и засмеялась, — не такая дура, Мак, я вынула три половицы кочергой, — она смеется, — под ними утоптанная земля, я выскребала ее сломанным кухонным ножом, по два часа каждую ночь, снова укладывала сверху доски, а землю я все время ссыпала в мешок, сшила мешок, большой такой, и клала его в платяной шкаф позади одежды, но туда все не вошло, а по две горстки из мешка я каждый день просеивала через воронку и спускала в водопровод, каждый день понемножку, начиная с ноября или с декабря каждый день, а дядя Юли приносил в обед суп, смотрел на окно, там все было в порядке, а в шкаф он не смотрел, да там ведь все равно темно, а доски я укладывала каждую ночь на место…

И вот однажды, — говорит она мне, — я ушла, поехала далеко, и в Монце я видела скачки и всех этих людей, Мак, целых сто тысяч, на трибунах, а на дорожке мотоциклы, такой шум, ужас, подошла совсем близко, все смотрела на них, боже мой, что за скорость, а дядя Юли на втором месте, на „нортоне“, он же для легкого веса немного тяжеловат, а Лузетти впереди всех, лицо забрызгано машинным маслом. Первый призер, и второй призер, и всюду развеваются флаги на солнце, и всюду музыка и цветы — венок победителям, и вдруг меня понесли вверх по этой широкой лестнице, кричали: „Принцесса!“, — белое платье вот до сих пор, с такими вот рукавами, но снизу уже поднимается Лузетти, останавливается передо мной, ему надо вручить призовой кубок, а я ничего не знаю, и дядя Юли поднимается по лестнице, останавливается передо мной, тоже хочет получить кубок, но у меня же нет кубков, а люди, стоят вокруг и кричат: „Принцесса! Кубки давай! Принцесса, ты забыла кубки, победители ждут!“ — а дядя Юли, он смотрит снизу: „Встань прямо, Бет, слышишь, ну давай встань же наконец прямо, где эти проклятые кубки“, — почему они кричат, я же вовсе не здесь, повторяю я все время, а они еще громче: и еще: „Победителям нужно вручить кубки, давай их сюда, нечего сказать, хороша принцесса!“ — и еще много всякого кричат на трибунах, вокруг такой шум, я все еще вверху, но вдруг вижу, как мой жених взбегает вверх по лестнице, говорит: „Бет, скорее, ну что ты стоишь, пойдем со мной!“ — и тащит меня по лестнице вниз, мимо дяди Юли и Лузетти. „Я купил дом, — говорит он, — купил уже дом на озере, нужно идти, идем, я уже все приготовил“, — мы ушли вместе, позади нас шум, музыка, все эти флаги, а мы уехали. Дом весь из бетона, и всюду занавеси, и терраса над озером. „Это наш дом, — говорит он мне, — но никому, слышишь, ни слова об этом, я все начертил и сфотографировал“, — а на террасе я могу утром немного потанцевать на солнце, и шелковую рубашку он мне тоже купил, а по озеру плывут парусники, и на них — швейцарские кресты» И вот я не знаю, опять она плачет в темноте, а может, она смеется, я не пойму, и дышит хрипло, и говорит: «Мак, птицы в небе над озером, птицы, не летучие мыши, а может, и летучие мыши, и еще птицы из стекла, не то лебеди, не то просто куропатки, все из стекла, но ведь они не разобьются, как ты думаешь, если они разобьются…» — И опять ничего не говорит. «Из стекла — я не понимаю этого, ничего такого никогда не видел», — говорю, и сижу там, и слышу ее дыхание, трудное дыхание, вдох и выдох, и камыш похрустывает в темноте, но она хватает меня за руку, впивается ногтями мне в руку все сильнее. «Перестань», — говорю я ей и чуть не плачу, но хрип проходит. «Сейчас пройдет, — говорит она, — выгляни-ка за дверь, может быть, мой жених уже вернулся, он придет за мной». Я выхожу, спускаюсь по лесенке, но дверь оставляю открытой, а на дворе уже ночь, и даже луна не светит, туманная ночь, и пыльные крыши машин, и облака на небе немножко светятся, но в окне у фрау Кастель уже нет света, нигде нет света в окнах, я прохожу вдоль пятого ряда, крылья — прислушиваюсь, — крылья в ночи, летучие мыши. «Куропатки из стекла», — сказала она мне, но они не из стекла, на них перья, и что это они никак не оставят в покое моих улиток, и там над заводскими воротами я вижу лампу, двор, пыльный воздух, а наверху господин Тамм в окне печного цеха, но никаких шагов не слышно в Райской Аллее, слышен только, как всегда, шум из воронки, — он снова стихает, и только крылья шуршат в воздухе, мимо меня, и нет ее жениха, он не идет и не идет, опять прохожу вдоль рядов, взбираюсь по лесенке, а Принцесса Бет, ее голос…