Самая мерзкая часть тела

— Вот как?

— Да, Валера… да… потому, что я, ну, в общем, я… женился…

"Ну, и молодец, справился… умница. — Лерка еще раз тронула щеку кончиком пальца. — А так она гладкая".

— Только не в этом дело… не в этом даже дело….

"Конечно, не в этом… еще бы, понятно, дурачок мой милый…" — с нежностью думала Лера. Забытое чувство переполняло. Пять тысяч калорий накопленных углеводов. Сахарный НЗ. Нерастраченный фонд. Синее пламя.

"Боже мой, Лешенька, ты, главное, не молчи… ты говори, неси, вали весь это вздор, чушь, ерунду… давай, грузи… пусть самому станет смешно… и потекут слезы… твои… самые горькие в мире… уж я-то знаю… ну, давай… давай…"

А Лешка умирал. Не мог понять, зачем? Почему он это делает? Ведь клялся. Самому себе дал твердое слово. Нет. Никогда. Углом плацкартного билета сделал наколку. В Томске. Два раза ложечкой в купе. Еще вчера, у Саньки за столом. На кухне. Зубцами пивной пробки. Нет. Нет. Нет. А сегодня взял и позвонил. За три часа до отправления. До длинного гудка электропоезда Южносибирск—Тайга. Не выдержал. Набрал валеркин номер. Будь проклята фотографическая память. И соматическая. И органолептическая. Любая.

Хотел быть честным. Чук и Гек. Тимур и РВС. Надеялся объясниться. С кем? С ветром, не знающим унынья и печали? О чем хотел поговорить? Что сообщить реке и небу? Радуге? Всегда свободная вода, не ведающая ни принуждения, ни наказания. Язык и рожица. Разве поймет зарезанного, связанного, изнасилованного? Течет, журчит, выталкивает Лешкино тело на поверхность. Только мешает. Не позволяет, не дает уйти на дно. В ил закопаться, спрятаться, исчезнуть. Погасить свет.

Он же отрезал. Отрубил. Скомкал и выбросил. Две недели тому назад в ЗАГСе. Взял ручку и расписался. Сам. Первый.

Согласен. Ермаков.

И Ленке Востряковой протянул шарик судьбы. Копеечный пластмассовый клювик. И младшая сестра ваятеля и живописца сейчас же, без раздумий нарисовала елочку. Срубила под самый корешок.

Согласна. Лена.

Всё! В десяточку, навылет. Черта проведена.

И вот теперь Валерка. Отменяет зиму. Покой и холод. Подмигивает. Предлагает прыгать с крыши. И под дождем носиться нагишом. Чужие яблоки таскать. Вернуться в ужас, кошмар и страх ворованного счастья. А он не хочет. Сыт. Скорей залезть под одеяло. Под листья всех деревьев мира. Укрыться снегом всех метелей декабря. И рядом, сверху поставить часового. Ленку Вострякову.

А она как чувствовала. Рвалась в Сибирь. Тошнило от мамашиной практичности и приземленности. Хотелось книжек и зимних вечеров. Собак, трамваев и луны. Плюнула на первую сессию. Села в самолет и улетела к брату. Через Москву с посадкой в Омске. Перепутала все часовые пояса. Ложки и вилки. В полночь проснулась, а он сидит на кухне. Герой Германа Гессе. И пьет с Сережкой молдавское сухое.

— Ты степной волк, Леша.

— Нет, я лягушка, Маугли. Бесхвостое существо.

Вот до чего крыса довела. Собственная мать. Убила и съела. Человек забыл свое имя и потерял образ. Окликнули — не отозвался.

— Нет, Леша, так жить нельзя. Ты должен убежать, уехать, перевестись… Ну, в то же Запорожье…

"Валера, — он будет строчить уже утром. На лекции. Заполнять буковками клеточки конспекта, — я уже знаю, почти знаю, как можно все исправить, переменить…"

Он будет, будет, будет, но…

Однажды перестанет. Просто окончатся слова. Как пряжа. Останется веретено. Суровый колющий предмет без шерсти. Без мягких волокон фантазий и иллюзий. Деревяшка. Башка и тело после очередной выволочки. Воскресная чистка мозгов. За пыль вообще и холодильник в частности. Неразмороженный по случаю удачного доклада в студенческом научном обществе. Плюха пакетом с южносибирским провиантом. С ходу. В цель. И сразу бешенство. Приступ обиды. Шкалик ненависти. Вместо обычной радости — желчь. Ядовитая слюна на акварель открытки. Негатив. Экспозиция. Фотографический процесс вспять. Преображенье редкой птички. Прячется. Словно воробей с улицы, чирик-чирик, иногда, по недосмотру, залетает в клетку. Ящик за спиной у вахтера в главном корпусе. Тридцать три ячейки. Кто на букву Е?

"Здравствуй, Лешка! Дорогой студент!"

"Ей нипочем, все нипочем… мой милый… мой хороший… ля-ля-ля… все чепуха, конфетки, фантики на белом свете… и если написать, я погибаю, умираю, Лера, нет больше моих сил, спаси, ну, что она ответит… если ответит… через месяц… через год?"

Хвост пистолетом, выше нос, не унывай!

Твоя… твоя… ну, кто? Весна в концентрационном лагере жизни. Захочешь сам — согреет, нет, найдет ромашку, подорожник, одуванчик. Будет ждать на воле. Сумеешь оттолкнуться, преодолеть ограду, проволоку и ров, — возьмет с собой. Не сможешь — извини. Солнце гуляет через юг, а месяц через север. Остановите, к черту, эту карусель. Я больше не могу ее крутить.

Так думал Алексей. И шел. Шагал, не замечая светофоров и людей. И все решилось в апрельский понедельник.

Угрюмый, мрачный, большеглазый Гарри поднялся по ступенькам. Вошел в востряковский дом. Лицо горело.

— Алеша, что случилось, — спросила Ленка, — что с тобой!

И вместо ответа удар. Кулаком. Сверху. По коробке из-под рафинада. Белая пудра. Недоделанный динамит. На стол, на пол, на собственные брюки. Мгновенная слепота. И только голос девушки в ушах:

— Она? Что-то случилось с ней? Она… она тебя бросила? Скажи? Написала тебе что-то?

Говори же, говори, Ермаков!

Не стал. Только голову опустил. Поникли семь пядей. Замер чуб.

И тогда горячие ладони легли ему на плечи. К губам прижались губы. И стали врачевать. Ленкины мягкие, домашние — лешкины искусанные, беспризорные. Чайник кипел на плите. Свистел. Свободный, аут. Но игра окончилась. Читательница журнала "Иностранная литература" победила. Гермина. Самой не верилось. И тем не менее.

Буквально недельки не хватило Елене Сергеевне. Трех, четырех дней. Совсем немного опоздала. Мама. Звонила два раза в декабре. Пыталась урезонить, вправить мозги дочурке, но помешали обстоятельства. Самолет нарушил плавность процесса. Последовательность и взаимообусловленность педагогических мероприятий. Ил-62. Ночь православного рождества наполнил шумом. Вибрацией и свистом. Унес профессора Вострякову в страну ирокезов и семинолов. Штат Висконсин. Город Милуоки. Нелегкий выбор. Но дважды не приглашают. Орнитолога на энтомолога меняют только раз в жизни. Поэтому собралась. Три месяца на берегах озера Мичиган сеяла разумное, доброе, вечное. Читала лекции. Знакомила молодежь Среднего Запада с флорой и фауной Южного Причерноморья. Успешно. Вернулась и сразу в Томск. Ту-154. Перенес из ночи в день. Плавно взлетел и мягко приземлился. Пространство одолел, а время увы. Вернуть не смог.

Но прагматичная Елена Сергеевна не слишком и расстроилась. Могло быть хуже. Совсем никуда. А тут нормально. Жених оказался разумным. Неболтливый, скромный. Во всех смыслах положительный молодой человек. Можно взять на довольствие. Тем более, что юноша готов. Под ее крылышко. С вещами. Хоть сейчас.

— Ладно, сдавай сессию, а я с кем надо тут поговорю.

Благословила. Действительно. Сходила в универ и уехала. До скорого.

А вот другая мама прощаться не собиралась. Тем более прощать.

Однажды утречком пришла на кафедру. Взяла журнал преподавателя, а из него выпадает на пол листок. Не приглашение на профсоюзное собрание, не уведомление о смене аудитории. Фото. Черное-белое. Сын Леша целуется с девицей на фоне вывески "Дворец бракосочетаний". Хорошее качество. Даже надпись мелкими буквами можно разобрать "Советского района города Томска".

Но не расклеилась. Сейчас же собралась. И к сестре. Четыре часа пути, и вот уже стоит перед ней. В пальто и черных сапогах. Требует. Немедленно свести ее с военным комиссаром, а еще лучше с председателем областного комитета госбезопасности. Он родственник Петра Романовича?

— Ну и что из этого? — отвечает сестра Надежда. С кресла не встает. Халатик не снимает. Кожаной пяткой шлепанца стучит по своей собственной. Твердокаменной: