Судить Адама!

– Много, – согласился Балагуров. – Все оказенил, нагородил бюрократических заборов, формальностей. Ломай все, расчищай рабочую площадку, чтобы веселей работалось. Только особо не торопись, а то наломаешь дров. – Балагуров засмеялся и объяснил: – Он уже приходил ко мне, пугает: намаешься-де с молодым выдвиженцем, подведет под монастырь, понимаешь, поскольку не имеет никакого почтения к порядку.

– Это он о своем «порядке»?

– Конечно, другого он просто не представляет. Давай-ка, Толя, наведем настоящий, сделаем комбинат лучшим предприятием района. И когда сделаем, покажем первому Башмакову. Вдруг и до него дойдет, что можно работать иначе. Бывает же. Очень мне, Толя, хочется увидеть, как черт в церкви плачет – редкое же зрелище. Так? Нет?

– Так, Иван Никитич.

– Ну и хорошо. Рад твоему назначению. И Ольга Ивановна тоже. Привет тебе передает. А ты своей Людмиле передавай. Ну, ни пуха тебе ни пера, Толя!

– К черту, Иван Никитич, к черту!

Радовались в тот вечер многие, если не все жители Хмелевки. Пищекомбинат – это пищекомбинат, тут нет равнодушных. Ягодного варенья и грибов каждая хозяйка еще способна запрети сама, не будет страшной беды и тогда, когда остановится или совсем закроют винный цех – спокойней в семьях и на улицах. Но хлеб, булочки, сосиски, сардельки, колбаса нужны всем, тут пищекомбинат – кормилец. То есть он должен стать надежным кормильцем. И он станет таким, если молодой Ручьев ухватисто поведет дело. Парень он быстрый, неробкий, почета уже добился своей службой, а не как сын Юрьевны. Яблочко от яблоньки, оно, как известно, недалеко катится. И слава богу.

Михеич и Антиповна, обсуждая эту тему, занимались вечерней уборкой сквера. Антиповна, чтобы зря не пылить, макала новую метлу в ведро с водой и подметала главную аллею, а Михеич прилаживал к водопроводной трубе черный резиновый шланг, намереваясь полить цветочные клумбы.

– Был бы Семен жив, порадовался бы сыну, – сказал Михеич. – Они, Ручьевы, все добрые, сердечные. А?

– Добрые, – подтвердила Антиповна, в молодости подружка Юрьевны. – Клавдия-то Юрьевна куда как гордится Толей – одна его подымала… Ты погляди-ка, отец, погляди на них, шельмецов! – И оперлась обеими руками на черен метлы, зорче вглядываясь.

Михеич со скрипом разогнулся, потер поясницу рукой с разводным ключом, проследил за взглядом своей старухи. Неподалеку, на притененной липами скамейке целовались Нина Башмакова и Сергей Чайкин. Целовались упоительно, самозабвенно – отмечали радость близкой свадьбы.

Антиповна завистливо вздохнула:

– Заломал счастливицу!

Михеич тоже покачал седой головушкой:

– И ведь дочь Башмакова… Вот что молодежь-то нынче делает! А мы, бывало…

– Ладно уж, бывало! У кого бывало, а у тебя и не снилось. Все весеннее времечко проактивничал.

– А я про что? И я про то же. У них поцелуи, а мы, бывало, комбеды создавали, коммуны, колхозы.

– То-то многого ты достиг, комитетчик! И меня обездолил.

– Шла бы за Башмакова, сватал же. Всю жизнь бы возвышалась.

– Нужен твой «понимаешь»! Я не про то. Всякой бабе любовь-ласка надобна, она и возвышает, радость дает. Это вам – должности, а нам одной любови хватит. Сколько ночей прождала тебя в одинокости, сколько слез выплакала, ирод упрямый!

– Значит, ласки недополучила? А вроде давно уж не жаловалась.

– Что теперь, без толку-то. Всему свое время. Жизнь, отец, прошла, не воротится.

– У меня только начинается, что ли! А твоей ласки тоже видал не густо. То воюешь, то новое строишь, то опять воюешь да из разрухи заново все подымаешь. Зато вон они теперь, видишь, как милуются.

– Утешенье нашел!

– Нашел. И не малое. Постыдилась бы на старости лет со своими упреками. Не только для себя живем. И комбинат наладим, будет работать как часы. Башмаков разладил, а с Ручьевым наладим. Мы с его отцом не такие дела делали.

– Разошелся! Давай домету да ужин пойду варить, -а ты поливай. Загудел, как старый самовар, остынь. Вишь, они слушают да хихикают…

Нина и Сергей действительно слышали ворчливую перебранку стариков и смеялись – не над ними, а от полноты счастья, от молодого эгоизма: почему кто-то ворчит на жизнь, когда им так приятно и хорошо, а будет еще лучше! Да и не только им. Анатолию Ручьеву и его Людочке тоже наверняка хорошо. Ладная пара, дружно живут.

– Давай его как-нибудь отблагодарим, – предложила Нина. – Купим, например, электробритву, гравировочку сделаем: «Дорогому Анатолию Семеновичу Ручьеву…»

– Еще чего! – усмехнулся Сергей. – Настоящая добродетель, говорил поэт Франческо Петрарка, сама по себе поощрение и награда, сама себе поприще и венец победителя. Доходчиво?,

– Ага. Поцелуй еще.

– С удовольствием, Нинуся, но что мы с тобой на одних поцелуях?

– Так в воскресенье свадьба, и если не дождемся, то потеряем свой праздник. Я ведь в белом платье буду, в нежной фате, белолицая, голубоглазая – красиво, правда? Белый цвет, Сереженька, это цвет чистоты, невинности, непорочности.

– Никто же не узнает, Нинуся!

– А мы сами! Себя ведь не обманешь, Сереженька. Я невеста, и все должны видеть меня невестой.

И ты тоже. Черный, в черном костюме, как черный ворон, ты прилетел взять эту девичью светлую чистоту, непорочность. Ага?

– Ловкая. – Сергей качнул цыганской кудрявой головой. – Сколько красивого насочиняла вокруг белого и черного.

– А что, не так?

– Не так. Белый – это цвет снега, холода. Вместо жаркой любви, которой ты боишься, придет супружество, долг и разные обязанности: кормить мужа, стирать ему рубашки и носки, требовать, чтобы приносил домой получку, ложиться с ним в одну постель…

– Ка-акой ты глу-упый! Да это же радость для меня, Сереженька!

– Нынче радость, завтра радость, а послезавтра не очень. Постой, я не кончил. А черный цвет, Нинуся, это траур по мужской свободе, это семейная упряжка, ворчанье жены и так дальше. Пока парень холост, у него сто дорог, женился – одна дорога. Слышала? Фольклор, народная мудрость.

– Не любишь ты меня, Сереженька.

– Люблю, Нинуся, но я стараюсь заглянуть в наше будущее, а ты нет, тебе и в настоящем хорошо. Как твоему отцу – в прошлом.