Дамасские ворота

— Если бы я мог отдохнуть минутку, — сказал Де Куфф. — Что-то я вдруг страшно устал.

— Вы должны понять, — заговорила монахиня мягче, — ситуация очень опасная. Интифада продолжается. Каждый день происходят инциденты. Это может стать опасным. Вы меня понимаете?

— Мы понимаем, — ответил Лукас.

Монахиня все трудилась над золотой тесьмой, скреплявшей Де Куффово свидетельство о крещении.

— Вы, должно быть, видели других таких же, — предположил Лукас.

— Да, — ответила монахиня. Она посмотрела на его шею: не носит ли и он цепочку с уроборосом. — Много, — сказала она (с облегчением, подумал Лукас, поскольку змия не увидела). — Но с такими глазами — никогда.

— Он хороший человек, — сказала Сония. — Любит святые места.

— Да уж похоже на то.

— Надо бы перевезти его из Мусульманского квартала, — сказал Лукас. — Для людей главное — территория, и точка. Кто-нибудь нападет на него.

— Хорошо, давай перевезем его на сегодня ко мне в Рехавию, — предложила Сония. — А там подыщем ему место.

Стоя над Де Куффом, сестра Сиона развернула свидетельство, которое он дал ей.

— «Церковь Святого Винченцо Феррери, Нью-Йорк, Нью-Йорк», — вслух прочитала монахиня. — А-а… — протянула она, словно ей мгновенно все стало ясно, — vous êtes américain! [216]

22

Как-то утром в своей квартире в Рехавии, среди вещей, напоминавших ей о голоде, эпидемии и войне, Сония пела Лукасу песню о Мелисельде [217] на испанском и ладино, подыгрывая себе на гитаре.

Он встал рано после бессонной ночи и пришел к ней. Был один из тех дней, когда в Иерусалиме могло быть как в пустыне: росистый прекрасный рассвет и мучительный хамсин [218] после полудня.

— «Meliselda ahi encuentro, — пела Сония. — La hija del Rey, luminosa».

И заканчивала словами: «Если хочешь слушать песню мою, ты должен пойти со мной».

Сейчас, сидя у нее, он понял, как мала вероятность, что в предвидимом будущем в его жизни появится женщина, к которой его тянуло бы сильнее, чьего общества как человека он жаждал бы больше. Он позволил себе приятную мысль: что, если ее доверчивость можно преодолеть? Ну а что касается веры в невозможное, пусть Сония верит за них обоих.

— Я собрала целую группу в приюте в Эйн-Кареме, — сказала она. — Пусть лучше сидят там, чем бродят по Старому городу и нарываются на неприятности.

— Разве он все еще появляется у купальни?

— На рассвете по воскресеньям, — ответила она. — Нанимает машину в палестинском агентстве автомобильных услуг, чтобы его отвозили туда и обратно. Не просто шерут, а парадный лимузин. И за приют тоже платит.

— Наверно, так безопасней, — заметил Лукас, — если думают, что он богат.

— А он богат. И это кстати. И думаю, он обращает водителя в свою веру.

Пока разговор шел беззаботный, Лукас спросил:

— Во что? Я имею в виду, во что вы, оригиналы, верите?

— Во что мы верим? Мы верим, что все есть Тора. Это значит…

— Я знаю, что он подразумевает под этим, Сония. Я слышал его. Это называется платонизм.

— Мы верим, что время перемен пришло. Что рождается новый мир.

— Это то, во что верили твои родители.

— Да, это то, во что верили мои родители. А теперь погляди на меня.

— Они призывали к революции.

— И мы призываем.

— В переносном, так сказать, смысле.

— Нет, приятель. В прямом, к настоящей революции. За исключением того, что она не требует оружия.

— Почему?

— Потому, что мы верим: в нашем конце — наше начало. Потому, что мир, как он есть, невыносим. И если мы хотим изменить его, мы его изменим.

— Ну да, — сказал Лукас. — Через Поцелуй смерти. Хотелось бы только, чтобы это не так сильно напоминало какой-нибудь отравленный «кул-эйд» [219]. Что еще?

— Думаю, я знаю, что еще, — ответила она. — Но пока не могу сказать. До поры, когда это не произойдет.

— Ну конечно не можешь.

— Извини, Крис. Извини, если тебе кажется, будто я говорю несерьезно, дурачусь. Уж такая я.

— Точно.

— Взгляни на это с такой стороны. Мы в Иерусалиме. То, что происходит здесь, влияет на духовную жизнь всего мира. Разве не так? Разве ты вырос не с верой в это? Даже если тебя воспитали христианином, ты должен был верить, что происшедшее здесь определило человеческое существование. Не кажется ли тебе иногда, что это действительно так? А особая история нашего народа? А учения, которые родились из нашего опыта? Подумай об этом.

— Подумаю, — сказал Лукас. — А теперь разреши спросить тебя. Ты правда считаешь, что есть нечто на небесах и ему не наплевать, евреи или неевреи все эти копошащиеся внизу кретины? Что оно любит какую-то группку крошечных существ здесь, на земле, больше другой точно такой же группы крохотных существ? Возлагает на них сотни действительно особых, совершенно бессмысленных обязанностей? Какое-то… какое-то вечное, бессмертное необъятное пресс-папье с бородой и крыльями, которое любит своих маленьких приятелей-евреев? — Он приставил к глазам ладони на манер бинокля и вгляделся в испанский ковер. — Ура! Вон они копошатся… Да брось ты. Этот божественный упор от врат Ниневии, разве что только он не под песком, а в небе? Да ладно тебе.

— История есть история, — сказала Сония. — Эти люди — наши, Крис, люди — играли незаменимую роль в моральной истории человечества.

— Сония, вселенной безразлично, еврейка ты или нееврейка. Параноикам, нацистам небезразлично. Профессиональным евреям и антисемитам, людям, которым необходимо кого-нибудь ненавидеть. Это воображаемое состояние, Сония, это в головах людей, которые не могут думать по-другому. Фанатиков. Шовинистов. Любимчики Бога, звездная команда хозяев поля? Не смеши мои плавки.

— Извини, — сказала Сония. — Сомневаюсь, что ты действительно так думаешь. Иначе что ты тогда тут делаешь? Что тебе тут нужно?

— Пишу книгу.

— Не знаю, насколько мы разные люди, ты и я. Ты делаешь вид, будто тебя прекрасно устраивает ни во что не верить, но выглядит не очень убедительно. Я же, я всю жизнь училась верить. Верить так, чтобы это было важно. Думаешь, я заблуждаюсь. А я думаю, заблуждается тот, кто якобы ни во что не верит, как ты.

— Если бы не заблуждался, — спросил Лукас, — во что должен был бы верить?

— Может, в историю? Во внутреннее сознание?

— Не думаю, что у меня есть внутреннее сознание, — сказал он. — Только внешнее.

— Правда? Никаких внутренних резервов? А что ты делаешь, когда становится совсем дерьмово?

— Пью. С ума схожу.

— Понимаю. А я принимала наркотики.

— И я.

— Крис, послушай меня минутку. Всю историю цивилизации евреи первыми выступали за перемены.

— Ох, Сония, — рассмеялся Лукас, — ты не думаешь, что мне все это уже знакомо, эти твои речи?

Она выставила ладонь, отвергая его протест:

— Прости. Но придется выслушать. — Она подошла к нему, затем пожала плечами, скрестила руки на груди и отвернулась в сторону, словно хотела показать, что то не была заготовленная речь. Но конечно же была. — Жизнь отвратна для большинства людей. Потому есть Моисей, есть Аввакум, есть Исаия, Христос, Саббатай, Маркс, Фрейд. Все эти люди говорили: поймите истину, поступайте в соответствии с ней — и все изменится. Они были правы, приятель. Они умерли, но слова их живы… За сотни лет до того, как в Венеции сожгли на костре Джордано Бруно, в Мантуе сожгли еврея по имени Соломон Молхо [220]. Он был гностиком, суфием, магом. Он говорил: когда настанет время перемен, Дракон будет повержен без оружия и все изменится. И мы верим, что так и произойдет. Уже происходит.

— «Я это слышал, — сказал Лукас, — и отчасти верю» [221]. Разве что больше, пожалуй, не верю.