Земную жизнь пройдя до половины (СИ)

«Твоим-то» был мой муж, с которым мы дежурили на Мосгорснабсбыте по очереди. Он мне почему-то про историю с шапкой ничего не сказал — то ли не хотел хвалить себя, то ли не придал значения.

История же имела последствия. С нее начало меняться ранее настороженное отношение к нам бригады. Самой яркой приметой этой перемены было поведение Полковника. Он вдруг на каждом дежурстве стал таскать нам фрукты. Чаще всего апельсины. Увесистые свертки с ними брать было неловко: слишком дорогие подарки при известной и повальной бедности сторожей.

— Бери, бери. Ребятенку снесешь, — раскатываясь на букве «эр», напирал Полковник. — Я их, воров, каждый раз ловлю.

Зря я переживала. Полковник апельсины не покупал. Он их добывал разбоем у пролома на овощную базу. Этой дырой в заборе пользовался не только не то Кучаев, не то Скучаев Васька. По темному времени, прогибаясь под тяжестью сумок, ныряли в пролом с овощной базы на нашу территорию несуны. По ней они следовали до другого пролома, выводящего на усеянный обрывками каучука пустырь. У проломов было хоть глаз коли, фонарные лампочки там постоянно били, отчего Иван давно махнул на них рукой. И надо было иметь недюжинное мужество, чтоб останавливать в темноте неизвестно каких людей, несущих украденное. Но без тени сомнений и колебаний Полковник выскакивал наперехват со своей сворой собак, хватал носителей апельсинов и, нещадно понося их, отбирал положенный процент. Вот эти-то, добытые корсарским набегом апельсины он и приносил нам.

Но совсем нас признали и приняли после другой истории, которая обсуждалась потом месяца два, и где я опять была ни при чем, потому что в ту ночь дежурил муж.

Было 23 февраля, промозглая оттепель и сумасшедший ветер, не выходной, но все же праздник. Бригадиром выпал однорукий Митрич, поэтому почти вся бригада обитала в сторожке, и никто не увидел, как мимо сторожки прошествовал дежурный по базе замдиректора.

Почему взбрело ему в голову тайно, без бригадира проникать на базу? Может, он то ли увидел, то ли додумался, что бригада в сторожке, и рассуждал примерно так: «вот, мол, сейчас проникну, а после им покажу, где раки зимуют!» А может, и что-то другое думал, но это осталось неизвестным.

Так или иначе, только никем не замеченный, что ему показалось даже обидным, он попал на базу и пошел вглубь ее. На одной из площадок между складами на минутку остановился, и тут оказалось, что пять громадных, косматых, зубатых, со свирепыми мордами кобелей сидят вокруг него кольцом. Он и не заметил, как они появились.

И вот длится и длится такая интересная картинка: он стоит, а они сидят вокруг и переглядываются, они сидят, а он стоит и ему страшно пошевелиться. Воет ветер, даже в зимнем, на вате, пальто пробирает до костей. Сторожей нет, и уже понятно, что не будет. Положение безысходно.

Однако замдиректора недаром пробился в начальство, мужик был решительный. Замедленно опустил руку в карман, замедленно вынул спичечный коробок, затем быстро чиркнул спичкой и сунул ее к серным головкам в коробке. Коробок фыркнул, полыхнул огнем и загорелся. И уже такой, горящий, замдиректора кинул его в собак. Псы, которые просто любопытствовали на незнакомую фигуру, прыснули в стороны и исчезли. Собственно, им хватило бы и просто махнуть рукой.

Буквально через минуту багровый, запыхавшийся замдиректора ворвался в сторожку и с порога завопил:

— Всех уволю к чертовой матери до одного! Почему на территории никого нет?! Чтоб все сейчас же на местах были! Бригадира ко мне!

Пока Митрич выбирался из-за стола, сторожа рассеялись так же быстро, как перед тем собаки.

Наверное, обошлось бы этим криком да обходом постов, однако, как назло, когда все еще переживающий, но уже заметно меньше замдиректора, и поддакивающий ему Митрич возвращались с обхода, на широком пустом прогале между складами, где днем разъезжались груженые машины, непонятно как образовалась кошка, на Мосгорснабсбыте вообще никогда кошек не водилось. И, откуда ни возьмись, тут же выскочили псы и погнались за ней. Какой-то из них догнал первый. Хрясь! — и от песьей морды полетели по разным сторонам две кошачьих половинки.

Митрич услышал сдавленный всхлип, глянул на начальника и опешил. Тот, белый как снег, как-то обтекал, оседал, опускался вниз. Митрич кинулся, подпер плечом, единственной рукой поддержал. Замдиректора опомнился, провез рукой по лбу, так что его начальническая ондатровая шапка съехала лихо набекрень, и неровным шагом устремился к проходной, возле нее одумался и свернул в здание администрации, где у него был кабинет.

Вернулся он минут через двадцать порозовевший, в завлекательных парах армянского коньяка. И началась ночь, которую Полковник потом называл «Варфоломеевской». Озверевший от постигших волнений и подогретый коньяком замдиректора прихватил все того же безропотного Митрича и пошел проверять посты. Лейтмотивом этого повторяющегося по кругу рейда было: «Всех уволю!», бормотавшееся сквозь зубы.

— И уволил, если б не студент, — рассказывая, делал вывод Митрич. — Студент-то дежурил на железнодорожных складх, а там ветрище — ужас! Да еще влажность сто процентов, потому что днем таяло, а тут перепад температур. — На этих словах Митрич довольно покряхтывал, он любил все объяснять научно. — Вот студент и залез в рулон резины, скорчился и сидит. А как мы загрохочем по эстакаде, он выскакивает из рулона, как черт из коробки, и орет: «Стой! Кто идет?». Ну, замдиректору это понравилось. Мы под конец только и ходили, что мимо студента. Ну, и вместо увольнения — благодарность бригаде. Так-то!

Этой истории в бригаде много смеялись, но мне она не казалась смешной. Муж с того дежурства вернулся промерзший, измотанный и, собираясь в институт, то резался при бритье, то натыкался на стены, у него сами собой смыкались глаза. А я живо представляла себе грохот шагов по бетонным плитам эстакады, особенно громкий от пустоты под ней, холод литой резины внутри рулона и еще больший, уносящий последнее тепло, когда надо выскакивать из резинового затишья под качающийся свет фонарей и дико кричать: «Стой! Кто идет?» И ничего смешного я тут не находила.

Впрочем, мои взгляды и взгляды бригады сторожей на Мосгорснабсбыте часто не совпадали. И чем ближе приходилось общаться, тем больше выплывало несовпадений. А после, и скорей даже вследствие истории с начальником и собаками общение стало намного плотнее. Бригада признала нас окончательно своими и принялась дружно опекать.

Бывший столяр дядя Миша Абрамов стал все приглашать нас в гости. Он жил с женой напротив ворот базы на том же Каширском проезде. Раз или два в дежурства по выходным я побывала у них в теплой и уютной однокомнатной квартирке с мебелью, сделанной самим дядей Мишей, и балконом, выходящим из кухни, которым они почему-то очень гордились.

Тетя Аня учила экономить.

— Ты мяса не покупай, — убеждала она и возмущалась: — Оно в магзине аж по два рубля! — И шепотом, словно доверяла тайну: — Мясная-то обрезь не хуже, а на Даниловском она по рубь десять, а в ларьке на мяскомбинате так по двадцать шесть копеек.

То в одном, то в другом проявлялось это принятие нас бригадой, но самое большее сделала Маленькая.

Однажды она принесла листок, неровно исписанный корявыми буквами: заявление «начальнику МИФИ». Из его текста, однако, трудно было понять, о чем там речь. Часто поминались какие-то «проживающие студенты Кузнецовы», которые все время безобразничали и которых поэтому надо было призвать к порядку. Но где проживали означенные студенты и что за безобразия они творили, оставалось за границами текста. Пришлось расспрашивать Маленькую.

Ее рассказ оставил по себе тягостное впечатление. Проживающие Кузнецовы оказались студентами нашего института и соседями Маленькой по коммунальной квартире. И они постоянно обижали Маленькую и ее мужа, который был еще меньше и беззащитней жены.

Маленькая смотрела на меня своими печальными коричневыми глазами и, запинаясь, рассказывала, как эти Кузнецовы время от времени выкручивали лампочку у них в комнате. А ввернуть ее обратно Маленькая с мужем не могли, потому что даже со стола не доставали до патрона. Так и сидели в темноте, пока не находился кто-то, кто мог им помочь.