Шаутбенахт

Юра готов был сквозь землю провалиться (с учетом даже того, что он сейчас на Эйфелевой башне и до земли лететь и лететь). Разоблачение представлялось неминуемым: он французского-то не знает. Но переводчица ничего не сказала, вместо этого снова посмотрела на часы. С ними не было Григория Иваныча, и, надо думать, ее это больше беспокоило, кто бы ни была она, кагэбэшный чин при стаде, обязанный вернуть поголовье в целости, или работник западного сервиса, для которого «время — деньги» (конечно, в таком случае и беспокойство беспокойству рознь). Словом, не до Юры — где Григорий Иваныч? Юра хотел было пролить свет на этот деликатный вопрос — тоном уже совершенно своего человека, — но не успел: не один он такой наблюдательный. От Надиного ока не могло ускользнуть ничего — какой-то Аргус, а не говномесилка. Строгая, чуть запыхавшаяся (совсем чуть-чуть, ровно настолько, насколько того требовала любая бескорыстная деятельность) Надя проговорила, таращась на Юру, — а получалось, что докладывая исключительно ему:

— Григорий Иваныч в туалете.

— Да-да, — сказал Юра, — я знаю.

Надя вопросительно взглянула на Чувашеву, рядом стоявшую.

— Это корреспондент, — сказала Чувашева.

— A-а, очень хорошо. Надежда.

— Николай.

Рукопожатно, серьезно, по-деловому:

— А что, Григорий Иваныч не передавал — долго еще у него заседание продлится? Как в народе-то говорят: заседаешь — воду льешь, отдыхаешь — воду пьешь. Что, корреспондент, неправду я говорю? — Это влезла Петренко Валя.

А та, вторая, что росточком с нее и тоже приседавшая на каждом шагу своих мускулистых ножек, — та, как ни странно, обладала смазливым личиком с упругими щечками, с ямочками. Люба Отрада.

Тезка же Валина звалась Валя Зайончик — длинная, сутулая, с выпяченным животом, отчего юбка начиналась под самой ее махонькой грудью, ноги цапли, лицом ни рыба ни мясо.

Так и познакомились со всеми.

Тетя Дуся Трушина — благорастворение в вас, Дусях.

Чувашева. Как огненный ангел, падающий с Эйфелевой башни. Рыжая, рыхлая, веснушчатая. Жертва Соломонова суда. От локтей до подмышек настоящие ляжки. И поэтому если кто скомандует ей: руки в боки! — то понимай: ляжки в стороны!

Сычиха, Рая Сычева, с которой первой Юра заговорил. А с первою заговорю с кем — на той и женюсь.

Нина — молоденькая, а вся червивая, бледный спирохет. Не хочу тебя!

Надя… сколько меня таких надь учило. Но «спасибо» они от меня не дождутся.

Валя Петренко, с украденными сережками.

Валя Зайончик — чья фамилия просится на язык сквернослову, а ведь ты девственница, Валя, и носил твой дед конфедератку, за что и родилась ты в Сибири, а оттуда если и выбираться, то уж только на Эйфелеву башню.

…другим Наука (Костина Вера) — «она не лягушка, она — добрая».

Люба Отрадных.

«Люба Отрада», — краснеет Гордеева Настя.

Вот она, поэма об именах, обсаженная рамздэльскими сосенками.

— Это с Григорием Иванычем от страху, — простодушно сказала Рая и прикусила нижнюю губу: — Ой…

Переводчица, до сих пор имевшая сторонний вид, хоть и недовольный, молниеносно переспрашивает:

— От страху?

Сечет, значит. Каждое их слово сечет.

Сычиха молчала.

— Да. С волнения. Он высоты боится. — Все посмотрели на Трушину. Тоже внешне безучастна, — а оказывается, внешность обманчива: она, как боец-«надежа», подоспела в критический момент (когда шла стенка на стенку, так назывался один, сидевший в засаде и в бой бросавшийся, чтобы только спасти положение, и снова исчезавший).

И надо было Трушиной это сказать при Юре. Напомнить ему. Нет, еще не началось. Но лапки — еще вдали, еще крошечные, — лапки уже начали тянуться к нему, начали отовсюду расти. Демон акрофобии мог вмиг достигнуть его… души, мог и наоборот, вмиг исчезнуть — один случайный поворот мысли, ее счастливый или несчастливый билетик.

Переводчица, только коротко взглянув на Трушину, опять смотрит на часы, — а глаза той сохраняли неподвижность, как и вся она; вся она стояла, не шелохнувшись… не важно, все равно она себя как бы выдала: что это она — «надежа»-боец.

И Григорий Иваныч — явился не замочился. Зато очень извинялся перед переводчицей.

— Ну, пойдемте… да? — заискивающе уточнял он у нее. — А этот товарищ с нами? — Он указал на Юру.

— С нами, — сказали девчата, хотя их не спрашивали.

Юра на волне этой всенародной поддержки позабыл о шевельнувшемся уже было демоне — которого, только стоит о нем позабыть, и нет как нет.

Лифт, перенесший их на следующее небо, был компактен. Спрессованный со всех сторон, Юра получал удовольствие, сразу много удовольствий. Давай считать по пальцам. Бабы в компании, в сущности, веселые. Легитим полный. Продавец и покупатель были взаимны. Он удачно сострил, Трушина занимает треть кабинки — он говорит: «Грузоподъемность — три тети Дуси». И еще раз сострил, когда Григорий Иваныч, только поднялись, снова нырнул в туалет под лесенкой. «Как перед боем», — и все засмеялись. Кисло.

Лесенка вела из «батисферы», куда они попали, на «палубу». «Батисфера» — так в честь стекол кругом, в действительности восьмигранника — не сферы; в честь «пультов управления» под каждым окном — на панели темного плексигласа давался контур куполов, башен, дворцов с пояснениями: «Национальная ассамблея», «Пантеон». Но то же самое могло быть и кабиной звездолета какого-нибудь космического капитана Немо — суть в том, что здесь царил дизайн Жюля Верна, а не Стэнли Кубрика.

— Ну, ребятушки… ну, козлятушки, — приговаривал Юра. Они поднимались по узким железным ступенькам, словно по трапу. Впереди двигалась — во все стороны — во все концы — юбка Зайончик. Свежий воздух, бортовая качка, сетка — и по бокам, и над головой — вот чем встретила Юру смотровая площадка. «Посмотри вниз», — приказал Юре внутренний голос и не успел… как другой накладывается:

— Посмотрите вниз. Мы находимся на высоте трехсот двадцати метров. Если вы посмотрите в конец этого зеленого газона, то увидите знаменитую Эколь Милитэр — Военную академию. Строительство Эйфелевой башни уже шло полным ходом, когда там на плацу капитан Альфред Дрейфус… кто-нибудь слышал из вас это имя?

Лес рук не взметнулся — только Юра поднял руку. Ему уже становилось плохо, сеть слишком непрочная и редкая — не голову, так ладонь просунуть ничего не стоило.

«Подойди и просунь ладонь», — нашептывал демон. Тут пришлось потесниться, пропуская другую группу туристов — все время взад-вперед ходил народ, — и Юра лопатками ощутил парапет. А если б не ощутил — не оказалось бы ничего за спиной?

— Дрейфус — это… — сказал он.

Шоковая терапия подействовала. Он знал (почувствовал хребтом), что от желания выпасть, вывалиться — самого бешеного, неукротимого, с которым уже не совладать никакой воле, — его надежно предохранит сетка.

— Дрейфус — это…

— Хорошо, я верю, что вы знаете.

Юра уже без страха взирал вниз — на Марсово поле. Как часики на зеленом запястье, смотрелось авеню Жозеф Бувар — только циферблат заменял огромный шатер цирка. На шатре было изображено уже раз виденное Юрой, а именно: Эйфелева башня с головой петуха, она же, Эйфелева башня, играет на скрипке, сверху на нее пикирует Юрина физиономия, только в черных, а не белокурых кудряшках, белые и алые букеты порхают в синем небе, кубарем закружились луковичная церковь и бревенчатые избы.

— Обратите внимание на шапито внизу. Расписал его один известный французский художник. Под шапито бассейн на тысячу двести зрителей, и в нем выступают дрессированные дельфины в совместной программе с труппой мастеров фигурного плавания «Холидей он уотер». Это, считается, лучший дельфинариум в мире…

Рая («Райати» [41]) сидела на лавочке. Так и сидела. Архейская древнейшая эра уже миновала, земля остывала, скоро — еще какой-нибудь триллиардик лет — и на девяносто процентов (% жидкости в организме) она сделается обиталищем первых головастиков, начнется по новой жизнь.