Новый мир. № 8, 2002

С середины 90-х поборники либеральных ценностей по обличительному накалу в отношении Президента уже не уступают поборникам коммунизма (а к концу 90-х превосходят их!); в конце концов провозвестники правового государства и парламентарной демократии оказались по одну сторону баррикад с пропагандистами «прямого действия» и вывода масс на улицу. «Власть» как таковая стала общей их мишенью; слово «Кремль» в передовых средствах информации произносится отныне как некогда слово «Ватикан», «оплот мирового империализма».

Не какие-нибудь только неудачники-маргиналы, но знатные люди страны — прорабы перестройки и, главное, административно задействованные лица — клянутся в своей вечной нелюбви к власти и непримиримую оппозиционность вменяют в обязанность каждому интеллигенту.

Коммуно-патриоты и наши либералы сходятся и на слове «режим» по отношению к сегодняшней России, только у Зюганова он «антинародный», а у Явлинского — «парафашистский». Оба эти маркированные персонажа, которым положено противоборствовать друг другу, бессменные «герои дня», соревнуются не в области программ и принципиальных позиций, а в такой травле власти, какая немыслима ни в одном, даже наисвободнейшем, государстве свободного мира: избранную народом власть публично называют «бандитской», а на ее головы призывают бомбы. Либерально-интеллигентский лагерь включил в свой пропагандистский лексикон зубодробительные формулы коммунистического агитпропа вроде нынешней «царицы доказательств» в деле «преступного ельцинского режима»: «расстрел Белого дома». Тот же вождь пламенных индепендентов Явлинский окончательно скрепил право-левацкий блок красно-розовой оппозиции, заявив, что властью президента «в 93-м был совершен государственный переворот и нарушена Конституция» (не существовавшей уже РСФСР!). Воистину непостижимо, как мыслящий человек представляет себе освобождение от коммунистической диктатуры, если не путем разрыва с ее Основным законом, то есть как раз путем «переворота»? Удивляешься не только логике этого интеллектуала, но и идеологии этого либерала, для кого не существует различия между «Российской Федерацией» и «Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой» и который вторую считает даже более легитимной.

Первый президент демократической России, выдающееся лицо российской истории, оказался трагической фигурой. Он победил коммунистов, но пал, изъязвленный либеральным жалом. Пережив обращение в либерализм, он поверил в это учение, как князь Владимир Креститель — в учение христианства, со всею безоглядностью цельной и широкой натуры. И ни разу не отступил от соблюдения либеральных заповедей — даже и тогда, когда обнаружилось расхождение во взглядах на будущее России между ним и его учителями и просветителями из демократического его окружения и когда они перешли к прямому противостоянию с ним. Возненавидев всем своим существом коммунизм (борьба с КПСС была делом всей его жизни), Ельцин мечтал увидеть на его месте торжество свободы, но не только ее одной, о чем свидетельствуют и его поступки, и вдохновенные обращения к россиянам, и его яркие речи в зарубежных парламентах. Он мечтал о возрождении культуры и веры в своей свободной стране, славных традиций ее истории. Но этот победитель-побежденный оставался одинок в своих упованиях. И заметная утрата деятельной энергии, и последующее окружение президента, неадекватное его стратегическим замыслам, суть плоды той гражданской изоляции, в которой он очутился в силу парализующего поведения и прямого преследования со стороны либералов, — ведь не пинал президента только ленивый.

Зато в положительных действиях нынешнего главы государства, которого Ельцин с такой неотступностью отыскивал опять же под улюлюканье прогрессивной общественности, видно изначальное представление первого президента России о ее будущем, несмотря на отсутствие у преемника ельцинского отвращения к коммунистической идеологии и продуманного ее неприятия.

Рискну утверждать, что ныне действующий президент, при всей прочности, казалось бы, его положения, тоже одинокий бегун. Ельцин из всех идейно-общественных сил мог опираться лишь на партию гайдаровских реформаторов (насущное для России массовое христианско-демократическое, либерально-консервативное движение в самом начале сорвалось). Однако платформа «Демвыбора» была слишком узка для России, не простиралась дальше экономического либерализма и формально-правовых принципов в построении государства и общества и потому не могла стать опорой в деле восстановления «свободной и великой России», а лишь разделила судьбу кадетов начала истекшего столетия, лишенных большой и притягательной идеи.

В отличие от своего предшественника Путину удалось обзавестись стабилизирующей силой, «партией последнего правительственного распоряжения» (как иронически называл Е. Трубецкой «октябристов» начала XX века, проправительственную партию крупных хозяйственных деятелей, — что позволило Столыпину сделать тогдашнюю Думу работоспособной). Пропрезидентская корпорация мелкого и среднего начальства — блок «Единство» — закрыла «амбразуру», в основном нейтрализовала разрушительную активность обоих оппозиционных флангов — носорогов и змей — и тем разблокировала механизм принятия реформаторских решений (не нужно, надеюсь, доказывать, что в сегодняшней России реформаторы — и так называемые либералы — это «две большие разницы»), но идейной опоры Путину этот блок не составил.

Ельцин рассчитывал, что с помощью интеллектуальных единомышленников удастся расчистить идейную платформу для будущего подъема страны, вербализовать сплачивающую национальную идею. Но предполагаемые союзники с порога принялись высмеивать «великодержавную затею» (что не помешало им, однако, воспользоваться санаторным комфортом для «мозгового штурма» идеи). Надо ли напоминать, чем кончился этот Sturm und Drang?

Наглядевшись на разброд и шатание в стране, новый глава государства, не дожидаясь уже подмоги от интеллектуального корпуса, пошел другим путем. Представитель более молодого поколения, не прошедший, как Ельцин, школы борьбы с партократией, а прошедший, напротив, «лесную школу» разведчиков, еще недавний романтик страны победившего социализма, продемонстрировал не только осторожность в формулировках, но и определенный идеологический вакуум там, где мы привыкли надеяться на острое различение духов. Новый президент решил начать консолидацию общества с чистого листа, раздать всем сестрам по серьгам — и красным и белым — и разом покончить с исторической кутерьмой и всякими обидами. Одно время казалось, что консолидация на нерасчищенном фундаменте грозит превратиться в реставрацию (как это и случилось в истории с госсимволами, подтвердившей, что место независимой интеллигенции в современном, нетрадиционном, обществе не должно быть пусто). Президент даже высказал тезис: советское прошлое России — «это тоже часть нашей истории», которую «надо помнить», и «кто не уважает прошлого, тот не имеет будущего».

Эта трактовка вошла в общественный обиход, не встретив сопротивления у независимо мыслящей элиты. А вот бы где и противостоять «власти», вот бы где ее «поправить», приложив свой интеллектуальный профессионализм. Мол, как бы ни расценивать историю Российской империи, надо отдать себе отчет в том, что известное семидесятилетие есть не только не продолжение, но (как мы уже замечали) проективно заданное и целенаправленное отрицание ее бытия по всем статьям — строя, веры, культуры и быта; в прямом смысле — ее антиистория. Ну а для тех, кто стоит на стороне того утопического порыва, все бытие дореволюционной России — это лишь неудачная предыстория. Так или иначе, последовательность требует развести эти истории по разным руслам. И выбрать, что именно мы будем уважать. А «помнить»? Помнить надо все, но как помнить? Как быть с Октябрем — вычеркнуть? И да, и нет. Вычеркнуть из органического хода истории, но оставить как трагедию и провал в прошлом России, как оставляют памяти ради руины после бомбардировок или печи Освенцима. Надо вынести приговор торжествовавшей лжи, не поддаваясь ложной боязни нанести обиду пожилому поколению, вовлеченному в строительство утопии и как бы зря тогда прожившему жизнь. То, чего надо стыдиться и за что надо каяться в нашей истории, не исключает вовсе смысла существования обманутого человека — жизнь, в конце концов, не исчерпывается отношениями с государством, и добрые чувства человека не девальвируются оттого, что он жил в страшное время. Наоборот.