Ёсико

Достаточно было лишь посмотреть на то, как он каждый день приезжал в свой офис в здании «Дайичи Лайф Иншуренс» и как уезжал из него. Это была военная операция, поставленная в стилизованной манере торжественной церемонии из пьесы театра но. Когда мы оказывались неподалеку и нам нечего было делать, Карл и я шли посмотреть на это, чтобы немного повеселиться. Настоящий театр. Пока военная полиция сдерживала толпу, лимузин останавливался у главного фасада здания, причем каждое утро точно в одно и то же время. Звучал свисток, торжественный караул салютовал винтовками, дверь лимузина отворялась, и всегда одним и тем же солдатом, в одной и той же манере — лицом к капоту, и ВКОТ выходил из своего черного экипажа, в своей знаменитой фуражке со сломанным козырьком. Он поворачивал свой орлиный профиль сначала направо, потом налево, как бы не замечая смолкнувшую толпу, и, не приветствуя ее ни взмахом руки, ни прикладыванием пальцев к козырьку, стремительно поворачивался и энергично, но никогда слишком быстро, шагал к входной двери. Этот очаровательный спектакль повторялся каждый день, кроме воскресенья. Сьюзен приобрел торжественную солидность сёгуна, и каждое движение его тела демонстрировало высокомерное равнодушие к людям, которыми он управлял с властным видом строгого, но мудрого отца.

Я служил мелкой сошкой в гигантском колесе ВКОТовского отдела гражданской информации. И был совсем не прочь остаться на этой скромной должности еще немного. Но самые прекрасные жизненные планы имеют обыкновение рушиться из-за вмешательства непредвиденных обстоятельств. Я должен был почуять беду, когда нас с Мерфи однажды вызвали в офис Уиллоуби, что случалось весьма нечасто. Даже Мерфи Уиллоуби никогда не вызывал, разве что по служебным делам. А я без рекомендации господина Капры вообще никогда бы с ним не встретился. И, лишь попав к нему в штат, я понял, какой недостижимой привилегией воспользовался.

Мерфи тоже не почуял подлянки, хотя он, стойкий приверженец Рузвельта, люто ненавидел, когда Уиллоуби называл себя республиканцем правого толка, «слегка правее Чингисхана». Неисправимый оптимист, Мерфи предполагал, что нас, возможно, специально выделили, чтобы как-то по-особому наградить или (тут, конечно, загадывать нельзя) даже повысить. Он держался до странного весело, бодро поднимаясь по лестнице в своих больших черных ботинках, со свежей короткой стрижкой: весь из себя безупречный солдат от фуражки до каблуков. Я шел за ним тоже веселый, мрачного предчувствия не было. Уж очень хотелось узнать, что этот старый монстр нам приготовил. Нам приказали ждать в отдельной комнате. И когда молодой офицер пригласил нас войти, мы прождали уже больше получаса.

Все еще в приятном расположении духа, я рассматривал знакомые предметы в офисе Уиллоуби, которые так поразили меня в мой первый визит: бюст кайзера, фарфоровые фигурки, танцующие за стеклом в шкафу у стены. Я заметил пополнение в картинах, развешенных на стене; наверное, в прошлый раз я просто этого не заметил: маленькую фотографию испанского генерала Франко в серебряной рамке с надписью внизу аккуратным мелким почерком. Я не смог прочитать, что там было написано, но имя Уиллоуби увидел отчетливо.

— Джентльмены, — начал он со всей своей тщательно отработанной старосветской учтивостью, — почему бы вам не присесть?

Мерфи был счастлив находиться в этом величественном месте, в этом преддверии святая святых ВКОТа.

Уиллоуби заботливо снял полоску с золотым вензелем со своей дорогой сигары и начал обрезать ее каким-то инструментом, очень напоминавшим миниатюрную гильотину.

— Из Гаваны, — прокомментировал он. — Лучшие в мире. Вы заметили, джентльмены, что качество сигар сильно ухудшилось? Это не пустяки. Я всегда утверждал, что упадок нашей цивилизации отражается в неуклонном ухудшении качества сигар.

Он провел сигарой под носом, слегка коснувшись усиков в стиле Рональда Коулмэна. Мне очень хотелось знать, к чему это все приведет. Его манера речи напоминала комбинацию вкрадчивости и помпезности в равных пропорциях — смесь весьма сомнительная.

— Однако же, — продолжил он после того, как зажег сигару, — об удовольствии разделить вашу компанию я попросил вас совсем не по этому поводу. Джентльмены, сегодня я хотел бы обсудить с вами суть нашей миссии в Японии — миссии очень деликатной, мы в этом совершенно уверены. Победа в этой войне, мне кажется, была всего лишь еще одним шагом к высшей цели. Как отметил наш генерал, стоя на палубе «Миссури» под штандартом, привезенным в Японию еще в 1853 году коммодором Мэтью Перри, — так вот, как наш генерал отметил в этот величайший день нашей истории, мы здесь для того, чтобы создать «лучший мир, основанный на вере и понимании». Мы должны «освободить японцев от рабства» и установить мир на вечные времена. Вы помните эти священные слова, джентльмены?

Мерфи, который сам вряд ли мог выразиться лучше и, возможно, приятно удивленный тем, что такой заскорузлый морской пехотинец, как Уиллоуби, разделяет подобные благородные чувства, подтвердил с горячим энтузиазмом:

— Да, сэр, конечно, сэр!

— Хорошо, — сказал Уиллоуби. — Хорошо. И мы все согласны с тем, что наша великая миссия — принести свободу и мир — завершится успешно, лишь если мы будем относиться к нашим прежним противникам с исключительной вежливостью. Не должно быть места расовым и религиозным предрассудкам. Мы выкажем величайшее уважение всему лучшему, что есть в традициях этой храброй и благородной островной нации, не так ли, джентльмены?

— Да, сэр, конечно, сэр! — сказал Мерфи, возвышая голос почти до крика.

— Мы не станем слепо навязывать чужому народу наши собственные обычаи, многие из которых вряд ли можно назвать превосходными. И, создавая свободный мир, мы будем уважать различия в наших культурах и истории, не так ли? Мы не можем вести себя так, как будто весь мир — это всего лишь еще один штат Америки, ведь правда? В конце концов, Япония — это ведь не Канзас или Небраска?

— Нет, сэр, конечно нет, сэр!

Уиллоуби выдержал паузу, разглядывая нас сквозь сигарный дымок, извивающийся в молочно-белом лучике утреннего солнца.

— Итак, если мы все согласны с этими принципами, которые были изложены нашим генералом с такой благородной силой, не будете ли вы тогда столь любезны объяснить мне, какого черта вы пропустили этот кусок подрывного, заносчивого, тенденциозного, поганого красного пропагандистского дерьма? — Он выплюнул струю табачного дыма и глубоко вдохнул, стараясь контролировать поднимающийся гнев. — Это оскорбление, оскорбление не только народа Японии, но и всего нашего дела, которое мы исполняем, не считаясь с пролитой кровью и затратами. Ясно ли я выражаюсь, джентльмены?

Ни Мерфи, ни я понятия не имели, о чем он говорит. Понятно, что произошла какая-то ошибка. Мерфи собрался возразить, но Уиллоуби остановил его, не дав даже рта раскрыть. Он начал печатать шаги по комнате, словно в университетской аудитории или в церкви.

— За то время, что я нахожусь в Японии, у меня были неловкие моменты. Как иначе! Это странная нация. Они и думают, и делают все по-своему. Но я не испытывал еще ничего, ничего подобного тому унижению, какое пережил, просматривая этот кусок коммунистической пропаганды в резиденции японского премьер-министра, который является настоящим джентльменом! Когда премьер-министр Ёсида самым серьезным образом возразил против этой лобовой атаки на нашу политику и колоссального неуважения к императору Японии, которому все японцы поклоняются как божеству, — что мог я ответить премьер-министру? Скажите мне, джентльмены. Какого черта я мог ему ответить?

— Но… — начал Мерфи.

— Никаких «но»! — сказал Уиллоуби как директор школы, в которой вся дисциплина пошла прахом. — Вы что, не знаете, против кого мы боремся? Вы не понимаете, с какой радостью эта шайка нью-йоркских красных саботировала бы нашу миссию?

Могу ошибаться, но мне показалось, что в этот раз он смотрел прямо на меня. Я имел очень ясное представление о том, кто мог быть «этой шайкой». И вместо того, чтобы не лезть в эту банку с червями, я очень вежливо спросил Уиллоуби, что за фильм он смотрел в резиденции премьер-министра Ёсиды.