Сестра Ноя (СИ)

Начинается новая жизнь для меня,

И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.

Больше я от себя не желаю вестей

И прощаюсь с собою до мозга костей,

(«Я прощаюсь со всем…» А. Тарковский, 1957 г.)

Проснувшись утром, я протяжно застонал, завыл, как раненый пёс. Бегающие глаза Юрия, пустые оправдания, и самое противное чувство, что самый родной человек предал тебя и предавал не раз и не два, а много раз на протяжении полугода, каждый день встречаясь с тобой на работе, каждый день лгал. И ради чего? Ради денег, которых мне никогда не было жаль ни для него, ни для кого вообще.

Что дальше? Как жить сегодня и завтра, ведь надо идти на работу… И в тот миг я понял одно – мне уже никогда не переступить порог заводской проходной. Я взял в руки коробочку мобильного телефона, набрал SMS: «Я увольняюсь. Меня не ищи, нужно побыть в одиночестве. Прости!» – и отправил сообщение Виктору. Мобильник спустил в унитаз, принял душ и собрал в дорогу рюкзак. Заскочил в сбербанк, оплатил коммунальные счета на год вперед. Купил провиант на первое время и вернулся домой.

Невольно задержался у фотографии Маши, покинувшей меня, улетевшей далеко и надолго – так улетают ангелы, святые и любимые.

— Ты собрался в путешествие? – раздался из гостиной голосок Маши, пока я переобувался.

— Да, Маша, мне нужно побыть одному. Я задыхаюсь в мире жадности и обмана. Это не для меня. Лучше умереть под забором в нищете, чем видеть бегающие глаза родного брата, который предал тебя ради каких‑то денег.

Я, наконец, поднял глаза на Машу и невольно залюбовался: она сидела в кресле в свободных белых одеждах наподобие туники, на неё из окна упал луч солнечного света – и вся она сияла неземной красотой. От её помолодевшего лица, такого родного и красивого, от её глаз и рук – исходило то самое теплое сияние любви, которое я заметил в первый день нашего знакомства. То сияние, которое она пронесла сквозь годы нашей дружбы, нашей высокой любви, не растеряв его в повседневной суете, не рассеяв «на мрачных стезях мира сего». На душе стало покойно и чуть грустно.

— Ты, пожалуйста, не удивляйся, Арсюша, – сказала она, – теперь у меня появилась возможность прилетать к тебе в любое время, когда я тебе буду нужна. Я только на минутку… Только навестить тебя и успокоить, а еще навестить папу, сестричку – и сразу обратно.

— Но ведь это такой долгий перелет, столько часов!.. Ты не устала?

— Вовсе нет, – улыбнулась она своей лучезарной улыбкой, которая меня всегда будто обливала потоком света.

— Слушай, Маша, ты так прекрасно выглядишь! Видимо, этот переезд на край земли на самом деле пошел тебе на пользу.

— Да, как любое дело, которое мы выполняем не по самоволию, а по послушанию.

Несколько минут мы провели в молчании. Но это было не отсутствием мыслей, а нежелание проговаривать слова, цена которых именно в их сокрытии. То были слова, которые мы много раз говорили друг другу и сейчас пожелали остаться внутри. То были вечные, как всё божественное, признания в любви и верности навсегда. То были слова нежности, от которой тают льды одиночества и наступает весна.

Наконец, Маша вспорхнула, как белая голубка, улыбнулась на прощанье, взмахнула рукой и ушла. В комнате остались солнечные блики и сладкий аромат, в душе – покой и тихое счастье внезапного озарения.

Перед тем, как отправиться в путь–дорогу, посидел на любимой скамейке, во всех подробностях рассмотрел наш двор, запоминая каждую мелочь. Потом зашел в храм и встал в очередь исповедников. Отец Сергий принимал покаяние тоненькой девчушки–подростка, рассеянно поправляя крупными пальцами складки на её платочке, кивая большой седой головой. Сказав несколько напутственных слов, он прочитал разрешительную молитву и отпустил девочку, смущенно промокавшую порозовевшее личико.

— Арсений, подойди, – сказал священник, остановив мужчину, шагнувшего было к нему, первого по очереди.

— Благословите, отец Сергий, в путь шествующего, – произнес я не без волнения.

— Куда собрался и зачем?

— Да вот понял, что не могу больше работать в бизнесе. Нужно походить по дорогам странствий и в молитве поискать свой путь в этой жизни.

— Понятно, – кивнул он. – Что ж, Ангела хранителя тебе в дорогу. Бог благословит. – Осенил меня широким крестным знамением и сказал: – Вернешься, приходи. Расскажешь, что нашел. Помолчим, помолимся, обсудим.

Ну вот и всё. Отсюда, от ворот храма, начался мой путь в неизвестность.

Вообще‑то ощущения нахлынули непростые, прямо скажем, головокружительные! Свобода, она как молодое вино, приносит сладость, легкое опьянение и тонкую тревогу. Наконец, прошагав с километр асфальта, я нащупал в кармане куртки четки и заставил себя сосредоточиться на Иисусовой молитве. И сразу всё изменилось…

Лишь самым краешком сознания я замечал изменения окружающего ландшафта, смену городских строений на широкие загородные поля, мимо проплывали автобусы, дома и облака, вдалеке протекали реки и леса, а внутри затопляла огромное пространство моей персональной вселенной живая пульсация самой простой и самой таинственной молитвы, в которой заключалось всё Евангелие и Предание святых отцов.

В последний раз Иисусова молитва так мощно вращалась во мне, когда я умолял Господа привести в храм Машу. Но, увы, с течением времен неминуемо навалилась усталость, теплохладность сковала душу осенним ознобом – и молитва превратилась в дежурную скороговорку без былого огня и пронизывающего света. …А тут вернулось то, почти детское чувство близости возлюбленного Иисуса, Который всегда стоит у сердца каждого человека и стучит: отвори, если хочешь. Видимо, захотел – отворил потаённую дверь души и впустил Спасителя и пал Ему в ноги: помилуй, Господи, гибну ведь, бездна разверзлась под ногами, держусь за тонкую веревочку молитвенного плетения и из последних сил молю: спаси от бездны преисподней, воскреси из мертвых, верни мне, падшему созданию своему, человеческое достоинство сына Твоего!

Ночь застала меня в крохотной деревеньке, где на единственной скамейке сидели в рядок две старухи и две женщины помоложе. Я остановился перед ними, выбрал старушку поскромней и обратился к ней, не обращая внимания на приставания молодух.

— Бабушка, вы не можете пустить меня переночевать?

— Да ночуй, сынок, жалко что ли, – только и сказала она, смущенно потупив очи.

Тимофеевна показала комнатку со старинной кроватью, периной и горкой подушек, да и посадила за стол щи похлебать. Стоило мне задержать взгляд на семейных фотографиях, она принялась рассказывать историю своей семьи. Там были все круги ада, которыми прошла наша страна: раскулачивание, голод, ссылка, война, возвращение на пепелище, жизнь в землянке, каторжный труд в колхозе, бегство детей в город, смерть мужа, одиночество, старость, болезни, ожидание «смертыньки», как избавления от мук земной жизни. Мне и раньше доводилось выслушивать подобные истории, полные трагизма, только эта тихая женщина, почти не поднимавшая глаз на меня, рассказывала о страшных событиях без обычного надрыва, пожизненной обиды и слёз. Тимофеевна говорила тихо, напевно, будто народную былину рассказывала. В этом неспешном повествовании прозвучали такие слова: «Богу было угодно», «так Господь повелел», «Бог дал, Бог взял»…

Я ловил себя на желании броситься ей в ноги, поцеловать её жилистую руку, только останавливал себя, зная, что доведу старушку до крайнего смущения. Этот тип русской женщины не нуждался ни в благодарности, ни в сочувствии, хотя бы потому, что ничего особенного в своём подвиге она не видела, а просто жила и переживала всё, что Господь послал, уготавливая венцы в Царствии Небесном избраннице Своей.

Не скрою, с огромным сожалением покидал я на следующее утро эту старенькую избушку с дивной женщиной, живой святой – только Ангел мой беззвучно повелел встать, попрощаться и идти, идти дальше. Тимофевна от денег отказалась, и пока я незаметно сунул несколько купюр под подушку, почти незаметно сунула в мой рюкзак пакет с малосольными огурцами, вареными яйцами, зеленым луком, салом и краюшкой ржаного хлеба – да и отвесила на прощанье поклон, коснувшись пальцами земли, так и не подняв на меня глаз.