Избранное

(- Где же справедливость, отец?

- Высшую справедливость найдешь там, на небе, сын мой. Не ищи ее в этой юдоли слез.)

- Слова,- бормотал священник, с облегчением ступив наконец на твердый пол и стряхивая пыль с сутаны; слова, проклятые четки слогов, воспламеняющие кровь и разум людей, которые должны довольствоваться тем, что быстро пройдут свой жизненный путь и в награду за испытание смертью будут вечно наслаждаться в раю. Священник пересек крытую галерею и пошел вдоль длинной аркады. Справедливость! Для кого? И надолго ли? Жизнь только тогда может быть всем по вкусу, когда все поймут неизбежность своего преодоления и не будут искать лучшего, бунтовать, лезть куда не следует…

- Вот именно, вот именно…-тихо повторил отец Паэс и открыл инкрустированную дверь ризницы.

- Великолепная работа, не правда ли? - сказал священник, подходя к высокому человеку, стоявшему у алтаря.- Монахи показывали эстампы и гравюры индейским ремесленникам, и те создавали христианских святых в своем вкусе… Говорят, в каждом алтаре таится идол. Если это и так, то речь идет о добром идоле, который уже не жаждет крови, как языческие боги…

- Вы Паэс?

- Ремихио Паэс,- ответил священник, натянуто улыбнувшись.- А вы? Генерал, полковник, майор?…

- Просто Артемио Крус.

- А-а.

Когда подполковник и священник распрощались у церковного портала, Паэс сложил руки на животе и долго смотрел вслед посетителю. В прозрачной утренней голубизне еще четче вырисовывались, еще теснее прижимались друг к другу два вулкана: спящая женщина и ее одинокий страж [64] . Он сощурил глаза - какой невыносимо прозрачный свет! - и с облегчением вздохнул, поглядев на далекие черные тучи, которые скоро оросят долину и погасят солнце ежевечерними, серыми ливнями.

Священник повернулся спиной к долине и снова вошел в тень храма. Потер руки. Не стоит обращать внимания на чванство и оскорбительные выражения этого мужлана. Если кто-то может спасти положение и дать дону Гамалиэлю возможность дожить остаток лет под надежной защитой, то он, Ремихио Паэс, слуга божий, не станет мешать этому наигранным негодованием и ханжеским фанатизмом. Напротив. Священник даже облизнулся от удовольствия, подумав о мудрости своего смирения. Если этот человек не хотел поступиться своей гордостью, он готов, тихо потупившись, выслушивать его каждый день, порой даже поддакивая, словно соглашаясь с обвинениями, которые этот плебей выдвигает против церкви.

Священник сорвал с крюка черную шляпу, нахлобучил ее на голову, примяв темные пряди, и поспешил к дому дона Гамалиэля Берналя.

- Он сделает это, не сомневаюсь! - убежденно промолвил старик вечером, после разговора со священником. - Но я спрашиваю вот о чем: на какую хитрость он пустится, чтобы проникнуть к нам в дом? Он сказал падре, что придет навестить меня сегодня же. Да… Не все еще мне понятно, Каталина.

Она подняла голову. Правая рука замерла на холсте, где пестрели цветы, старательно вышитые шерстью. Три года назад пришло известие: Гонсало убит. С тех пор отец и дочь очень сблизились. Неторопливые разговоры, которые они вели по вечерам в патио, сидя в плетеных креслах, приносили не только душевное успокоение - они стали привычкой, которую, как говорил старик, ничто не заменит ему до самой смерти. Не так важно, что уже нет прежней власти и богатства: быть может, это неминуемая дань времени и старости. Дон Гамалиэль перешел к пассивной борьбе. Да, не надо прижимать крестьян, но нельзя терпеть и противозаконного захвата земель. Никто не будет требовать от должников уплаты долгов и процентов, но пусть они больше не рассчитывают получить от него хотя бы сентаво. Старик ожидал, что когда-нибудь они все равно приползут к нему на коленях, нужда заставит смириться. И твердо стоял на своем. А теперь… является вдруг этот незнакомец и обещает всем крестьянам заем под процент куда менее высокий, чем давал дон Гамалиэль, и, кроме того, еще осмеливается предлагать, чтобы права старого помещика безвозмездно перешли к нему, обещая за это четвертую часть суммы, которую получит от должников. На другие условия не согласен.

- Но на этом его домогательства не кончатся.

- Думаешь, земля?…

- Да. Он что-то замышляет, чтобы отнять у меня землю, не сомневайся.

Она, как всегда по вечерам, обошла патио, накрыла разноцветные птичьи клетки парусиновыми колпаками и в последний раз до захода солнца полюбовалась юркими сенсонтлями [65] и малиновками, звонко певшими и клевавшими конопляное семя.

Такого сюрприза старик не ожидал: последний человек, видевший Гонсало; его товарищ по камере, передавший предсмертные слова любви отцу, сестре, жене и сыну.

- Он сказал, что перед смертью Гонсало думал о Луисе и о сыне.

- Папа, мы же условились…

- Нет, я ничего ему не сказал. Он не знает, что Луиса снова вышла замуж, а мой внук носит другое имя.

- Мы три года не вспоминали обо всем этом. Зачем же теперь?

- Ты права. Но мы ведь простили Гонсало, верно? Я подумал, что мы должны простить ему переход на сторону врага. Я подумал, что мы должны постараться понять его…

- Мне давно казалось, что мы тут каждый вечер молча прощаем его.

- Да, да, именно так. Ты меня понимаешь без слов. Как хорошо! Ты меня понимаешь…

Поэтому, когда пришел гость, страшный и долгожданный - ведь должен был кто-либо когда-нибудь прийти и сказать: «Я его видел. Знал. Слышал от него о вас»,- пришел и бросил на стол свой козырь, даже не упомянув о крестьянском бунте и неуплаченных долгах, дон Гамалиэль проводил его в библиотеку, извинился и направился почти бегом - хотя всегда приравнивал неторопливость к изяществу - в комнату Каталины.

- Приоденься. Сними черное платье и надень что-нибудь понаряднее. Приходи в библиотеку, как только часы пробьют семь.

Больше старик ничего не сказал. Она послушается; залог тому - их задушевные вечерние беседы. Она поймет. Б игре оставалась лишь одна беспроигрышная карта. Дону Гамалиэлю достаточно было увидеть этого человека, чтобы почувствовать его внутреннюю силу и понять - или сказать себе, - что любое промедление будет самоубийством, что противостоять ему трудно и что приносимая жертва невелика и, в общем, даже не слишком страшна. Отец Паэс уже обрисовал его: высокий, энергичный, скупой на слова мужчина с проницательными зелеными глазами. Артемио Крус.

Артемио Крус. Вот как, значит, называется новый мир, порожденный гражданской войной; вот как зовутся те, что пришли на смену старому. Несчастная страна, думал старик, возвращаясь медленными, как всегда, шагами в библиотеку, к этому визитеру, нежеланному, но интересному. Несчастная страна, которая с каждым новым поколением должна низвергать прежних властителей и заменять их новыми хозяевами, такими же хищными и властолюбивыми, как прежние.

Старый помещик считал себя последним и характерным представителем креольской цивилизации - цивилизации просвещенных деспотов. Ему нравилось выступать в роли порой сурового, но неизменно заботливого отца и строгого блюстителя хорошего вкуса, хороших манер и образованности. Поэтому старик провел гостя в библиотеку. Тут особенно ощущался достойный уважения - даже преклонения - дух того времени, порождением и олицетворением которого был дон Гамалиэль. Но на гостя это не произвело никакого впечатления.

От наблюдательного старика, запрокинувшего голову на кожаную спинку кресла и прищурившего глаза, чтобы лучше видеть своего противника, не ускользнуло, что перед ним - человек новых жизненных принципов, выкованных в горниле войны, человек, привыкший играть ва-банк, ибо терять ему нечего. Он даже не упомянул об истинной цели своего визита. Дон Гамалиэль молчаливо одобрил такой ход; может быть, гость тоже обладает необходимой деликатностью, хотя руководствуется побуждениями гораздо более сильными: честолюбием - старик улыбнулся этому слову, уже потерявшему для него смысл,- и желанием немедленно овладеть правами, завоеванными ценой жертв, сражений, ран (у него на лбу - шрам от сабельного удара). Красноречивый взгляд собеседника и плотно сжатые губы говорили о том, что не ошибался старец, вертевший в пальцах лупу.