Бенефис

— Ты хочешь отравить мои уши.

— Я хочу, чтобы ты подтвердил: то, что я слышу, реально или не реально. Неужели это слишком трудная просьба для того, с кем я связана браком?

— Это твой шум, Зора, — и не обрушивай его на мою голову. Как, как я буду зарабатывать нам на жизнь, если не смогу играть на своей виолончели?

— Наверно, я глохну, — сказала Зора, но Дворкин уже храпел.

— Ля-ля-ля, — пела она самой себе в зеркале. Она еще потолстела и похожа стала, она говорила, на воздушный шар.

Дворкин, вернувшись из Ленокса, жаловался, что еле провел мастер-класс, так обострился артрит.

Когда около полуночи он поднялся в спальню, Зора читала в постели журнал, заткнув уши ватой. Она плотно сдвинула ноги, когда он вошел в комнату.

— Спальня — типичный кабинет звукозаписи, — сказала Зора. — Улавливает все возможные звуки, не говоря о невозможных.

Хватит, лучше не слушать, подумал он. Если буду слышать то, что слышит она, конец моей музыке.

Зора уехала одна на три дня, посмотреть Вермонт и Нью-Гэмпшир. Она не звала с собой Дворкина. Каждый вечер она звонила из другой гостиницы или мотеля, и голос у нее был бодрый.

— Как дела? — спросил он.

— Прекрасно, по-моему. Ничего такого необычного не слышу.

— Никаких звуков из внешнего пространства?

— Из внутреннего тоже.

Он сказал, что это добрый знак.

— Как ты считаешь, что нам делать?

— В каком смысле?

— В смысле этого дома. В смысле нашей жизни. Если я опять услышу эти звуки, когда вернусь?

Помолчав, он сказал:

— Зора, я хочу тебе помочь избавиться от этой беды. Я любя говорю.

— Не надо со мной разговаривать, как с идиоткой, — сказала Зора. — Я знаю, что слышу совершенно реальный звук, когда нахожусь в этом доме.

— Предупреждаю тебя, я люблю этот дом, — сказал он.

Ночью после ее возвращения из одинокой поездки Дворкин, разбуженный вспыхнувшей в небе мелодией виолончели, в желтой пижаме и синем шерстяном халате стоял на террасе и смотрел на густые звезды.

Вглядевшись в нити мерцающих огоньков по ночному небу, он увидел, как постепенно, будто освещенный корабль из тумана, появляется личное его созвездие — Виолончелист. Дворкин видел в детстве и часто потом — как кто-то сидит и играет на виолончели где-то между Кассиопеей и Лирой. Сегодня он видел Казальса [45], тот сидел на стуле, построенном из шести драгоценных звезд, и бесподобно играл, а Дворкин подпевал ему хрипло. Дворкин сосредоточенно слушал, стараясь определить мелодию; похоже на Баха, но все же не Бах. Нет, он не мог разобрать, что это. Какой-то прелюд играл Казальс, оплакивая его судьбу. Очевидно, он — для Казальса — умер молодым. Было далеко за полночь, и Зора крепко спала, изможденная своим путешествием. Когда звезды потускнели и почти исчез виолончелист со своей музыкой, Дворкин поддел под пижаму носки, влез в кеды и тихонько спустился в музыкальную комнату, вынул виолончель из резного футляра ручной работы и минутку постоял, обнимая ее.

Он вонзил шпиль в шербину пола — никаких шпунтиков он не терпел, он предупреждал обеих своих жен. Пусть едет пол, если так надо виолончели. Обняв инструмент коленями, нежно выгнутой обечайкой к груди, он провел смычком по струнам, и пальцы левой руки трепетали, как будто они пели. Дворкин чувствовал, как виолончельная дрожь пронизала его с ног до головы. Он пытался откашляться. Несмотря на ночное время и острую боль в плече, он играл анданте из си-бемоль мажорного трио Шуберта, воображая музыку рояля и скрипки. Шуберт надрывает сердце, и он это называет un россо mosso [46]. Вот такое искусство. Сердце в тоске разбивается навсегда, однако с усилием сдерживается. Виолончель, на которой он страстно играл, сама управляла Дворкиным.

Он играл простору, и прочности, и благовидности дома, тому, как все ловко слажено здесь. И долгим годам музыки он играл, и комнате, в которой он четверть века занимался и сочинял, то и дело поднимая взгляд с партитуры к этому вязу в окне на закругленье стены. Здесь у него ноты, записи, книги. Над головой у него висели портреты Пятигорского и Боккерини [47], и они на него смотрели, когда он входил в эту комнату.

Дворкин играл темно-серому дому с щипцом и синими ставнями, который построен в начале века, в котором он жил со своими обеими женами. У Эллы был чудный голос, сильный и точный. Будь она похрабрей, могла бы стать настоящей певицей. «Ах, — она говорила, — если бы я была похрабрей». — «А ты попробуй», — подбадривал Дворкин. «Нет, куда мне», — Элла говорила. Так и не решилась. А дома пела буквально всегда. Это она придумала вставить в спальне витраж с цветами и птицами. Дворкин сыграл аллегро, а потом снова анданте сокрушенного Шуберта. Он играл для Эллы. В ее доме.

Он играл, а Зора, в черном ночном капоте, стояла перед закрытой дверью музыкальной комнаты.

Минутку послушала и поскорей вернулась в спальню. Когда выходил из музыкальной комнаты, Дворкин учуял духи жены и понял, что она стояла под дверью.

Он заглянул в свое сердце и понял, что она хотела услышать.

Когда он шел по коридору, там вдруг кто-то мелькнул.

— Зора, — окликнул он.

Она остановилась, но это была не Зора.

— Элла, — заплакал Дворкин, — жена моя любимая, я любил тебя всегда.

Но не было ее тут, и некому было подтвердить или спросить почему.

Когда Дворкин вернулся в спальню, Зора не спала.

— И зачем мне сидеть на диете? Это противоестественно.

— Так ты тут лежала и думала про диету?

— Я сама себя слушала.

— Ты опять что-то слышишь, после того как в поездке тебя отпустило?

— По-моему, я понемножечку глохну, — сказала Зора.

— И ты все еще слышишь тот стон или вой?

— Ого, или я слышу.

— Может, это такой звук, будто кто-то поет?

— Скорей это звук моей неизбывной беды.

И тогда Дворкин ей сказал, что он готов переехать.

— Наверно, нам надо продать этот дом.

— Почему это надо?

— Через столько лет до меня дошло, что он так и не стал твоим.

— Лучше поздно, чем никогда, — смеялась Зора. — Правда, я никогда его не любила.

— Из-за того, что это дом Эллы?

— Потому что никогда не любила.

— И потому, ты думаешь, ты слышала этот шум?

— Шум есть шум, — сказала Зора.

Дворкин на другой день позвонил в агентство по продаже недвижимости, и в тот же вечер оттуда пришли — господин с любезной женой, оба за шестьдесят.

Они осмотрели весь дом от подвала до чердака. Господин хотел купить детскую скрипку, которую видел на чердаке, но Дворкин не стал продавать.

— Вы получите за этот дом хорошие деньги, — дама сказала Зоре. — Он содержался в отличном порядке.

Когда они уезжали ранней весной, Дворкин сказал, что всегда любил этот дом, а Зора сказала, что он никогда ей толком не нравился.

1985