На прибрежье Гитчи-Гюми

– Ой, ради бога, – сказала я, – хоть на время оставь в покое свой имидж. Подумай, что с Леопольдом. И с его отцом-убийцей со всеми его сперматозоидами. Их надо выпустить.

Пирс вытащил расческу и погляделся в зеркальце заднего вида.

– Проклятье! – сказал он. – Надо было душ принять. Волосы из-за этой чертовой озерной воды все слиплись.

– Вовсе нет, – сказала я. – Это все из-за того просроченного геля, которым ты мажешься. А сушить их надо бумажными полотенцами. И вообще, хватит зацикливаться на себе.

– На себя посмотри. – Он вылез из машины, я за ним. – Тьфу ты!

– Что такое?

– У меня нет ключа от багажника.

– Что ты несешь? От машины-то ключи есть.

– Есть. А от багажника нету.

До нас донесся тоненький напуганный голосок – так могла бы пищать говорящая сардинка, неожиданно ожившая в банке.

– Выпустите меня! – Голос только отдаленно напоминал молодой самоуверенный баритон Эдварда.

– Как ты мог потерять ключ от багажника, кретин?

– А ну, извинись, – поджал губы Пирс.

– Прости, – сказала я. – Ты не кретин.

– Так-то лучше.

– Я просто очень волнуюсь за Леопольда. Вдруг Эдвард с ним что-нибудь сделал? Вдруг он его задушил? Или дал ему неверное представление о сексе, и Леопольд, когда вырастет, будет ходить по проституткам и так и не научится видеть в женщине человека, а не вещь.

– Леопольд, ты живой? – крикнул Пирс. – Отзовись!

– Я хочу наружу, – пискнул Леопольд.

– А ты не можешь снять заднее сиденье? – спросила я.

– Это идея. Надо проверить. Одна часть точно снимается – мне тут недавно понадобились шурупы, и я их оттудова вывинтил. Про вторую не знаю. Но они хоть дышать смогут.

Мы открыли дверцы, Пирс вынул подушку сиденья и отвинтил внизу слева металлическую пластину. Трейф лаял и клацал зубами – пытался ему помочь.

Пирс наклонился к щели и спросил:

– Как вы там, парни?

– Пап, прекрати меня лягать, – услышала я визг Леопольда.

Я углядела в щелку его подошвы.

– Пирс, скорее! – сказала я. – Тащи его за ноги. Видишь, прилежание ягодичное.

Леопольд с трудом, но протиснулся наружу.

– Солнышко мое! – сказала я, осыпая его поцелуями. – Котеночек мой ненаглядный! Паразитик любименький! Ты как?

– Отстань, – сказал Леопольд слабым голосом. – Я есть хочу. Я пить хочу. Он заставлял меня мочиться в какую-то ржавую дыру.

– Давай, – сказала я, – садись в машину, а я принесу тебе что-нибудь поесть. Бедный маленький головастик!

– Пошла ты!

– Эй, вы! – завопил Эдвард. Я заглянула через щель в багажник. Виден был только его глаз. – А я как же? Выпустите меня!

– Ты что, не пролезаешь?

– Нет! Снимите остальные сиденья!

– А вдруг тебя кто-нибудь увидит?

– Плевать! У меня же клаустрофобия!

– Что ж ты раньше об этом не вспомнил? Все, поздно. Остальные сиденья привинчены. А ключ от багажника мы потеряли.

– Что же мне делать?

– Вот что я тебе скажу: мы сейчас пойдем как следует позавтракаем и постараемся что-нибудь придумать. Может, у кого в кафе найдется лом.

– Пожалуйста, принесите мне коку. И конфетку.

– Тебе простую коку или диетическую? А может, «Нейчез мэджести»?

– Да все равно! – сказал Эдвард. – Они дороги перекрывали? Меня полиция искала? Я крепко попал, да?

– Успокойся, никто тебя не искал. Сиди здесь хоть до скончания века.

– Не хочу!

– Впервые в жизни буду есть в настоящем кафе для дальнобойщиков, – сказал Леопольд, когда мы уселись у стойки. – Очень любопытно взглянуть на меню.

– Заказывай что хочешь, дружок, – сказал Пирс. – У меня пятнадцать баксов.

– Какая у вас, парни, здоровая психика, – сказала я. – Ты, Леопольд, просидел столько времени в багажнике с папашей-психопатом и даже не жалуешься, а ты, Пирс, об этом и не вспомнил.

– Значит, психика у меня здоровая, да? – сказал Пирс.

– Давайте заказывайте что хотите. Только самое дешевое.

– А почему это я должен заказывать самое дешевое, а не ты? – сказал Пирс. – Машину ведь я вел.

– Знаю, – сказала я. – Только, понимаешь, Пирс, денег у нас очень мало. Надо постараться растянуть их на подольше.

Пирс с Леопольдом выбрали комплексный завтрак за доллар девяносто девять: два яйца деревенских, кусок окорока домашнего (а могли бы взять два ломтика жареной ветчины или сосиску в тесте), кофе, апельсиновый сок, тосты и овсянку с подливкой.

– Овсянка с подливкой! – сказал довольный Леопольд. – Вот чего никогда не пробовал. Я думал, это южное блюдо. И вообще, что это?

– Ну, оно такое, зерновое, грубого помола, – сказала я. – Его итальянцы едят, а еще им кормят кур. Эму и африканских страусов тоже, потому что, понимаешь, зубов у них нет, и им зерно необходимо для пищеварения. Да, похоже, моим мечтам об эму, африканском страусе или нанду – это тоже страус, только южноамериканский – еще долго не суждено сбыться. Сейчас я даже не понимаю, что я такого особенного находила в курах. Наверное, мне нравились их маленькие, почти потусторонние глазки, клювы и некая сдержанность натуры, столь редкая в этом мире фальшивых чувств. Пожалуй, я бы съела на завтрак жареной курочки.

Пирс возмущенно фыркнул:

– Ну вот, я же говорил. Жареная курица стоит шесть девяносто девять, а нас ты заставила выбрать самое дешевое.

– Мод, – сказал Леопольд озабоченно, – а тебе известно, что жареная курица вредна для фигуры?

– Знаешь что? Ты прав. Ты прав, а я ошибалась. Возьму завтрак с оладьями.

Пирс достал сигареты. В пачке осталась одна штука.

– Повтори, пожалуйста, – сказал он.

– Я возьму завтрак с оладьями за двадцать два семьдесят девять. А, вот ты о чем? Успокойся, всего два семьдесят девять. Не возражаешь?

– Нет, повтори, что ты сначала сказала.

– Я сказала, что ты прав, а я ошибалась.

– Ушам своим не верю! – воскликнул он. – Ты первый человек, кто мне это сказал. Ты не представляешь, чего я натерпелся с тех пор, как в средней школе меня перевели в класс для отсталых. Такая мерзость!

– Действительно, мерзость, – сказал Леопольд, потягивая через соломинку шоколадный коктейль. – Как они могли засунуть тебя в класс для отсталых, Пирс? Они не имели права этого делать. Это мерзко.

– Да, было очень мерзко, – сказал Пирс. – Нас все время заставляли учить наизусть стихи Байрона. Типа, думали, что, если ты знаешь что-нибудь умное, чувствуешь себя лучше. «Улыбка змеится коварно, Рот – скорпионов пара, Жало нацелено метко, Точен укус и едок».

– Это ты о поэзии лорда Байрона? – сказала я. – Красавец Байрон, поэт-романтик, с густыми черными кудрями и античным профилем?

– Он был юмористом, у него было что-то с ногой и еще с горлом, отчего он и растолстел. Нам так рассказывали. Учительница говорила, что если и есть кто, рядом с кем мы можем чувствовать себя людьми, так это старина Джордж Байрон.

– Ты хорошо запомнил? Он был юмористом?

– В основном. «Глаза его серей свинца, В лице – синюшность мертвеца». – Пирс задумчиво ковырял в носу. – Они заставили меня выучить наизусть всю эту бредятину. Поэтому-то я и думаю, что мне будет трудновато запоминать всякие роли. Голова у меня уже забита доверху. Слушай, а волосы из носа очень торчат?

– Прекрати немедленно! – сказала я. – Иначе я завизжу, и так и буду визжать не переставая.

– Как вы думаете, может, заказать завтрак для Трейфа? – сказал Леопольд.

– Пожалуйста. Только будет ли он есть окорок? – сказала я. – Свинину он ненавидит. Он даже яйца не ест, если их пожарили с сосисками или беконом.

– Можно попросить сделать без ветчины, – сказал Леопольд. – Он и не догадается, что это некошерное.

– Это мысль, – сказала я.

Пирс зевнул.

– Я сейчас вырублюсь, – сказал он.

– Выпей кофе, – посоветовала я. – Леопольд, а о чем ты беседовал с отцом? Что он за человек?

– Он мне сказал, что гомосексуалисты давным-давно должны были вымереть, потому что они не размножаются.

Я задумалась.