Нежный бар

Потом я увидел нечто под названием «Курс-ориентация». Эта программа была открыта для «избранных» первокурсников и представляла собой детальный обзор западной цивилизации, интенсивное погружение в ее каноны. Я пробежал пальцем по списку писателей и мыслителей, охваченных курсом. Эсхил, Софокл, Геродот, Милтон, Фома Аквинский, Гете, Вордсворт, Августин, Макиавелли, Хоббс, Локк, Руссо, Токвиль — и это только в первый семестр. Я задумчиво посмотрел в окно. Группа студентов собиралась во дворе. Я вновь увидел того самого чрезвычайно уверенного в себе парня, вылитого Джедда, который о чем-то громко рассказывал. Император Йеля. «Курс-ориентация» была единственным способом конкурировать с таким парнем, единственным способом противостоять его уверенности и, может быть, обрести собственную.

Я позвонил маме и спросил, что она думает об этом. Она забеспокоилась, что я слишком много на себя беру, но, поняв по моему голосу, что я хочу как можно скорее показать, чего стою, она меня поддержала. И если меня все-таки возьмут на эту программу, сказала мама, мне не стоит подрабатывать, как мы планировали раньше. Нужно использовать все свободное время, чтобы учиться, учиться и еще раз учиться, а если мне понадобятся деньги, она возьмет их из сбережений, которые остались от страховой выплаты после аварии.

С новой йельской тетрадкой под мышкой и двумя новыми ручками в кармане я бежал по Элм-стрит под звон колоколов на башне Харкнесс. Лед потихоньку тронулся. Меня приняли на «Курс-ориентацию», что я счел большой честью, хотя позднее выяснилось, что на эту программу брали практически всех мазохистов, желающих работать в четыре раза больше остальных первокурсников. Спеша на первое занятие, семинар по литературе, я вспоминал о том, как дядя Чарли советовал мне остановиться, не взрослеть, замереть, — как правило, именно в те моменты, когда мне хотелось, чтобы жизнь скорее набирала обороты. Теперь наконец наступил момент, которым я наслаждался.

Семинар по литературе вел высокий худощавый мужчина лет сорока с бородкой в стиле Ван Дейка и коричневыми бровями, которые постоянно трепетали, как мотыльки. Он официально нас поприветствовал и рассказал о том великолепии, с которым нам предстояло познакомиться, о гениальных умах, о бессмертных сочинениях, о незабываемых фразах, которые были написаны столь искусно, что пережили целые империи и эпохи и будут жить еще тысячи лет. Он перескакивал со стихотворений на пьесы, с пьес на романы, цитируя по памяти лучшие строки и абзацы из «Божественной комедии» и «Прелюдии», из «Шума и ярости» и из самого его любимого произведения — «Потерянного рая», в котором мы должны были встретиться с Сатаной. С особой грустью говорил он об утере рая, с необычным восхищением о Сатане как о литературном герое, и меня внезапно осенила мысль, что этот профессор с бородкой клинышком и мохнатыми бровями, вполне возможно, видел себя принцем Тьмы. Я нарисовал его портрет в своей тетрадке, набросок в стиле «Минутных биографий», а внизу подписал: «Профессор Люцифер».

Как и можно было ожидать от Люцифера, профессор сел во главе стола, принял властную позу и провел рекламную презентацию, желая купить наши души. Все, что мы будем читать, сказал он с непередаваемой серьезностью, берет начало в двух эпических поэмах, «Илиаде» и «Одиссее». Они те желуди, сказал он, из которых великий дуб западной литературы вырос и продолжает расти, протягивая ветви каждому новому поколению. Профессор сказал, что завидует нам, потому как нам предстоит впервые познакомиться с этими двумя шедеврами. Хотя они написаны более трех тысяч лет назад, каждая из поэм остается столь же свежей и актуальной, как статья из утреннего выпуска «Нью-Йорк таймс». «Почему?» — спросил я. «Потому что каждая раскрывает вечную тему — тоску по дому». У себя в тетрадке я записал: «„Раскрывает“ — удачное слово». Потом, видя, что надпись выглядит не очень красиво, я стер ее и написал заново, аккуратней.

Мне нравилось, как профессор Люцифер произносит некоторые слова, особенно слово «поэма». Он произносил его не коротко, как я, а нараспев. Каждый раз, произнося его («В этой ПОЙ-эме вам нужно запомнить следующее…»), он клал свою костлявую правую руку на истрепанные томики поэм, как свидетель, который клянется на Библии. Хотя его книги были в два раза старше меня, хотя их страницы имели темный горчично-желтый оттенок, было заметно, что их хранили с любовью, обращались с ними осторожно, а цитаты подчеркивали с геометрической точностью.

Нашим первым заданием было прочесть «Илиаду», а затем написать сочинение на десяти страницах. Я сразу пошел в библиотеку Стерлинга и обнаружил в читальне кожаное кресло. Рядом с ним было окно, выходящее в прилегающий сад, где журчал фонтан и чирикали птицы. Через несколько минут я, утопая в кожаном кресле, пролетел через слои времени и с глухим стуком приземлился на обдуваемом ветрами пляже Илиума. Я провел за чтением несколько часов подряд, открыв для себя, что, к моему восторгу, кроме тоски по дому, поэма также рассказывает о мужчинах и мужественности. Затаив дыхание, я читал сцену прощания Гектора, величайшего воина Трои, со своим маленьким сыном. Гектор, одетый в доспехи для сражения, говорил мальчику «до свидания». «Не уезжай, Гектор», — умоляла его жена. Но Гектор должен идти. Это не его воля — это его судьба. Его ждет поле битвы. Он взял на руки мальчика, «прелестного, подобного лучезарной звезде», поцеловал на прощание, потом прочел молитву: «Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя: Он и отца превосходит!» ^[61]

В полночь я вернулся в комнату. Голова моя бурлила идеями для сочинения. Я сел за стол и включил лампу на гибкой ножке. Пока сосед храпел на верхней кровати, я открыл свой новенький словарь и составил список красивых слов.

Профессор Люцифер раздавал нам наши сочинения, швыряя их на стол. Он сказал, что вложил столько же усердия в проверку наших тетрадей, сколько мы вложили в написание этих сочинений. Он «пришел в ужас» от нашего грубого анализа ПОЙ-эмы. Мы не заслуживаем быть слушателями «Курса-ориентации». Мы недостойны читать Гомера. Говоря все это, он несколько раз посмотрел прямо на меня. Все стали рыться в стопке тетрадей, и когда я выудил свою, сердце у меня ушло в пятки. На первой странице красным было нацарапано: «неудовлетворительно». Парень рядом со мной нашел свое сочинение и выглядел таким же ошарашенным. Я заглянул ему через плечо. Он получил «хорошо».

После занятий я укрылся под раскидистым вязом и прочел на полях замечания профессора Люцифера, написанные протекающей красной ручкой, отчего казалось, что все страницы в пятнах крови. От некоторых комментариев я содрогнулся, другие заставили меня чесать затылок. Несколько раз он критиковал выражение «в какой-то степени», а на полях написал «интеллектуальная лень». Я не знал, что писать «в какой-то степени» считается грехом. Почему Билл и Бад не сказали мне? Может, есть какое-то более выразительное словосочетание, чем «в какой-то степени»?

Перед тем как писать следующее сочинение, я пошел в книжный магазин Йеля и купил словарь побольше, с помощью которого составил список более значительных пятисложных слов. Я поклялся поразить профессора Люцифера так, чтобы у него волосы зашевелились в его вандейковской бородке. За второе сочинение он поставил мне «неудовлетворительно». Я снова скрылся под вязом.

Как усердно я ни занимался той осенью, как ни старался, в результате все равно получал «неудовлетворительно» или, в лучшем случае, «удовлетворительно». Чтобы написать сочинение по «Оде греческой вазе» Джона Китса, я потратил неделю, читая поэму вдоль и поперек, уча ее наизусть, декламируя ее во время чистки зубов. Теперь уж точно профессор Люцифер увидит разницу. На полях он написал, что это мое худшее сочинение за весь семестр. Он написал — очень многословно, — что я обошелся с урной Китса как с собственным ночным горшком. Не испытал он восторга и от придуманной мной фразы: «бессмертная поэма — поэма, хранящаяся в урне».