Взгляни на дом свой, ангел

Бен поперхнулся и прижал руку к животу.

— Что случилось, Бен? — тяжело засмеялся Гарри Тагмен и хлопнул его по спине.

Бен встал с табурета, взял свой кофе и кусок коричневого мясного пирога и сел с другого бока Гарри Тагмена. Все засмеялись. Тогда он, еще больше нахмурившись, мотнул головой в сторону Макгайра.

— Черт побери, Таг, — сказал он. — Они нас взяли в тиски.

— Вы только его послушайте, — сказал Макгайр Коукеру. — Одна порода. Я принимал этого мальчика, выходил его от тифа, помог его старику выкарабкаться из семисот запоев, и за все мои хлопоты меня с тех пор на восемнадцать ладов обозвали сукиным сыном. Но пусть у кого-нибудь из них заболит живот, — добавил он с гордостью, — и вы увидите, как быстро они ко мне прискачут. Верно, Бен? — спросил он, поворачиваясь к нему.

— Нет, только послушать! — сказал Бен, раздраженно смеясь, и погрузил в кружку острое лицо. Его горечь наполнила закусочную жизнью, нежностью, красотой.

Они смотрели на него пьяными добрыми глазами — на его серое презрительное лицо и на отблеск улыбки одинокого демона.

— И я вам еще кое-что скажу, — объявил Макгайр, тяжело поворачиваясь к Коукеру. — Если кого-нибудь из них придется резать, вы увидите, кто этим займется. А как по-твоему, Бен? — спросил он.

— Черт побери, Макгайр, — сказал Бен. — Если вы когда-нибудь соберетесь меня резать, уж я позабочусь, чтобы вы перед этим перестали выписывать кренделя.

— Идемте, Хью, — сказал Коукер, толкая Макгайра под лопатку. — Перестаньте гонять бобы по тарелке. Ну-ка, сползайте или валитесь с этого проклятого табурета, мне все равно.

Макгайр, погрузившись в пьяную задумчивость, бессмысленно уставился на свои бобы и вздохнул.

— Да идемте же, дурень! — сказал Коукер, вставая. — У вас через сорок пять минут операция.

— О, бога ради! — сказал Бен, отрывая лицо от коричневой кружки. — Кто жертва? Я пришлю цветы.

— …все мы рано или поздно, — пыхтел Макгайр сквозь припухшие губы. — Богатые и бедные равно. Сегодня жив, а завтра умер. Не имеет значения… никакого значения.

— Ради всего святого! — раздраженно крикнул Бен Коукеру. — Неужели вы позволите ему оперировать в таком виде? Почему бы вам их просто не перестрелять?

Коукер оторвал сигару от длинного, малярийно усмехающегося лица.

— Но ведь он только немного разогрелся, сынок, — сказал он.

Перламутрово-жемчужный свет омывал край сиреневой темноты; границы света и темноты стежками ложились на горы. Утро, как жемчужно-серый прилив, катилось по полям и склонам, быстро вливаясь в растворимую тьму.

Молодой доктор Джефферсон Спо остановил свой «бьюик» у тротуара и вылез, щегольски стягивая перчатки и отряхивая шелковые лацканы смокинга. Его раскрасневшееся от виски лицо с высокими скулами было красиво; прямогубый рот был жестоким и чувственным. Его окружал ореол наследственного пота кукурузных полей — лишенный запаха, но телепатически явный; это был принаряженный горец, отполированный клубами и Пенсильванским университетом. Четыре года, проведенные в Филадельфии, меняют человека.

Небрежно сунув перчатки в карман, он вошел. Макгайр по-медвежьи соскользнул с табурета и сфокусировал на нем непослушные глаза. После чего махнул им всем толстой рукой.

— Поглядите, пожалуйста, — сказал он. — Может быть, кто-нибудь знает, что это такое?

— Это Перси, — сказал Коукер. — Вы же знаете Перси Ван дер Гульда?

— Я всю ночь протанцевал у Хильярдов, — изящно сообщил Спо. — Черт побери! Эти новые лакированные туфли совсем изуродовали мне ноги.

Он сел на табурет и изящно выставил свои большие деревенские ноги, непристойно широкие и угловатые в бальных туфлях.

— Что он делал? — недоуменно переспросил Макгайр, обращаясь за пояснением к Коукеру.

— Он всю ночь протанцевал у Хильярдов, — жеманно сказал Коукер.

Макгайр пугливо заслонил ладонью опухшее лицо.

— Раздавите меня! — воскликнул он. — Я виноградная гроздь. Всю ночь танцевал у Хильярдов, ах ты, проклятая горная свинья! Развлекался с девочками в Негритянском квартале, вот что ты делал. Нас не проведешь!

Их бычий хохот слился с перламутровой зарей.

— Лакированные туфли! — сказал Макгайр. — Изуродовали ему ноги! Черт побери, Коукер, когда он десять лет назад явился в город, на нем и штанов-то не было. Его пришлось повалить на спину, чтобы натянуть на него башмаки.

Бен сухо усмехнулся своему ангелу.

— Пару ломтиков поджаренного хлеба с маслом, и, пожалуйста, не слишком пересушенных, — вежливо сказал Спо раздатчику.

— Ты хотел сказать — свиных шкварок с просом, сукин ты сын. Ты же вырос на солонине и кукурузных лепешках.

— Мы для него уже слишком вульгарны и грубы, Хью, — сказал Коукер. — Теперь, когда он начал напиваться в избранном обществе, его засыпают приглашениями. О нем все такого высокого мнения, что он стал официальной повитухой всех беременных девственниц.

— Да, — сказал Макгайр. — Он их лучший друг. Он помогает им опростаться. И не только опростаться, но и снова забрюхатеть.

— Ну и что тут плохого? — спросил Спо. — Мы ведь должны сохранять все это в тесном семейном кругу, верно?

Их смех воем ворвался в нежную зарю.

— Разговор становится для меня слишком соленым, — сказал шутливо «Конь» Хайнс, вставая с табурета.

— Пожми-ка руку Коукеру прежде, чем ты уйдешь, «Конь», — сказал Макгайр. — Такого хорошего друга у тебя еще никогда не было. По-честному, ты должен был бы выплачивать ему авторские.

Свет, наполнивший теперь мир, был мягким и потусторонним, как свет, который наполняет подводные просторы Каталины, где плавают большие рыбы. Полицейский Лесли Робертс в расстегнутом мундире косолапо возник из подводного жемчужного света и остановился, горбя спину с ноющими почками. Тихонько помахивая позади себя дубинкой, он всунул исхудалое, налитое желчью лицо в открытую дверь.

— Вот вам и пациент, — шепотом сказал Коукер. — Полицейский, страдающий запорами.

А вслух они все с большой сердечностью осведомились:

— Как поживаете, Лесс?

— Терпимо, терпимо, — меланхолично ответил полицейский и, такой же обвислый, как его усы, пошел дальше, сплюнув в канаву большой комок мокроты.

— Ну, желаю вам доброго утра, господа, — сказал «Конь» Хайнс, собираясь уходить.

— Не забывайте, что я вам сказал, «Конь». Будьте любезны с Коукером, вашим лучшим другом. — Макгайр ткнул большим пальцем в сторону Коукера.

Под тонким слоем добродушия гробовщик затаил обиду.

— Я понимаю это, — сказал он торжественно. — Мы оба принадлежим к благородным профессиям — в час смерти, когда разбитый бурями корабль входит в тихую гавань, Всемогущий возлагает на нас особую миссию.

— «Конь»! — воскликнул Коукер. — Какое красноречие!

— Священный обряд закрытия глаз, благолепного расположения членов и приготовление для погребения безжизненного вместилища отлетевшей души — таков наш высокий долг; нам, живущим, поручено излить бальзам на разбитое сердце Горя, утолить печаль вдовы, отереть слезы сироте; это нам, живым, дано…

— Правительство народа, для народа и именем на рода, — сказал Хью Макгайр.

— Да, «Конь», — сказал Коукер, — вы правы. Я растроган. И более того: мы делаем все это даром. Во всяком случае, — добавил он добродетельно, — я никогда не ставлю в счет утоление печали вдовы.

— А как насчет бальзамирования разбитого сердца Горя? — спросил Макгайр.

— Я сказал — «бальзам», — холодно заметил «Конь» Хайнс.

— Послушайте, «Конь», — сказал Гарри Тагмен, который слушал с большим интересом. — Вы ведь как будто уже произносили эту речь прошлым летом на съезде гробовщиков?

— Что было истиной тогда, остается истиной и теперь, — горько сказал «Конь» Хайнс и вышел из закусочной.

— Черт! — сказал Гарри Тагмен. — Мы его допекли. Я думал, у меня кишка лопнет, доктор, когда вы проехались насчет бальзамирования разбитого сердца Горя.

В эту минуту доктор Рейвнел остановил свой «хадсон» по ту сторону улицы у почтамта и быстро пошел через мостовую, снимая на ходу кожаные перчатки. Он был без шляпы, его серебристые аристократические волосы слегка растрепались; его хирургические серые глаза беспокойно вглядывались в толстые линзы очков. У него было знаменитое, спокойное, глубоко серьезное лицо, чисто выбритое, пепельное, худое, изредка озарявшееся умной улыбкой.