Жизнь наверху

И тут я увидел лицо, которому неведома зависть, — спокойное и розовое под голубым зонтом. Я остановил машину и распахнул дверцу.

— Вы в Леддерсфорд?

— В центр, — сказала Нора.

— И я туда же. Залезайте скорее, пока не промокли до костей.

— Как хорошо, что вы подъехали, — сказала она, усаживаясь рядом со мной. — Но вы уверены, что вам действительно надо в центр? Ведь заводы Брауна, кажется, на Бирмингемском шоссе?

— Конечно. Но мы туда не поедем. И в город мы тоже не поедем. Через секунду, когда мы будем переезжать мост, за которым начинается Лесное шоссе, вам на лицо упадет подушка, а когда вы от нее избавитесь…

— Мы будем в Буэнос-Айресе. — Она рассмеялась. — Должна признаться, вы сегодня куда веселее, чем в прошлый раз.

— Я никогда не бываю веселым на заседаниях муниципалитета.

— Да и в других местах тоже, — заметила она.

— Я не знал, что это так бросается в глаза.

— Бросается, советник Лэмптон, бросается. Я уверена, что вам хотелось бы скрыть свои мысли, но лицо вас выдает.

— Вам не нравится мое лицо?

— Не могу сказать, чтобы нравилось, — призналась она. — Мне вообще ничто в вас не нравится.

— Вот это скверно. А что же вам особенно не нравится?

— В муниципалитете, пока шло заседание, вы все время таращили на меня глаза. Все, наверное, это заметили. А потом разговаривали со мной при Питере так, словно его тут и не было.

— А его и в самом деле не было, — сказал я. — Были только блокнот да очки. Вы на меня сердитесь?

— Почему я должна на вас сердиться?

— Я довольно недвусмысленно показал, что добиваюсь вашего расположения. Я плохо себя вел, правда?

— Вы всегда плохо себя ведете.

Я взглянул на нее — она улыбалась. Затем я посмотрел в зеркальце на дорогу, расстилавшуюся позади.

— Но вам это как будто не очень претит?

— Не будьте нахалом, — отрезала она. — Дайте-ка мне лучше сигарету.

— Возьмите у меня в правом кармане, — сказал я. — И, пожалуйста, раскурите для меня тоже.

Я почувствовал, как рука ее скользнула ко мне в карман.

— В вашем присутствии мне всегда хочется курить, — заметила она и вложила мне в рот сигарету.

На сигарете не было следов помады, но я ощутил ее аромат. Мне пришла на память одна история из учебника по-латыни — о сокровищнице и хитром воре. Сокровищница была зарыта глубоко в землю и покоилась в металлическом ящике, однако хитрому вору все-таки удалось до нее добраться. Он был за это наказан, но ведь то была сказка для детей, а не история для взрослых.

Мы выехали из леса и спускались теперь по склону холма в деревеньку Харкомб. Скоро, сразу за церковью, мы увидим табличку — Уорли останется позади, и мы въедем в Леддерсфорд; скоро воздух утратит свою свежесть, резкий ветер уже не будет свистеть над нами, проносясь над мокрой землей, а прямое, как стрела, шоссе приведет нас к концу нашего путешествия, и я снова буду ехать тем путем, которым скрепя сердце решил следовать, прежде чем встретил Нору. Скоро трубы Леддерсфорда напомнят мне о моих обязательствах, о том, что здравый смысл должен руководить моими поступками, а потому, пока мы еще в Уорли, пока мы не покинули мой родной край, надо успеть поговорить с Норой.

— Я вас раздражаю? — спросил я.

Я совсем не то хотел сказать, но мне вдруг стало ужасно жаль ее.

— Вы раздражаете меня с первой встречи. В вас нет ничего, что мне нравится в людях. Я, конечно, понимаю, что несправедливо так отрицательно относиться к человеку…

— Продолжайте, продолжайте, — сказал я. — Опишите меня. Скажите еще что-нибудь приятненькое.

— Я устала от разговоров, — сказала она. — Мы можем проговорить весь день, но это не изменит вас к лучшему.

Она взяла мою руку и прижалась к ней лицом.

— Я теперь никогда не буду мыть руки, — сказал я. — Что это на вас нашло?

— Мне нравятся ваши руки. Вот и все.

Мы выехали из Уорли, но все осталось по-прежнему. Я не ощущал груза обязательств, разве что по отношению к самому себе; и мне хотелось лишь одного — вырвать у нее желанный ответ.

— И все же что-то побудило вас это сделать.

Внезапно у меня мелькнула мысль о Марке и Сьюзен, но сейчас эта мысль не причинила мне боли — я презирал их обоих и готов был мириться с их отношениями. Я отбросил сигарету и на секунду положил левую руку на ногу Норы. Она вздрогнула.

— Почему вы такой несносный! — сказала она. — Но исправлять вас, видимо, поздно. Если б еще вы не были женаты…

— Боже! — вырвалось у меня. — Может быть, остановим машину?

— Здесь негде остановить машину. Да и не время. — Она сунула руку в мой нагрудный карман и вытащила вечное перо. — Я дам вам номер моего телефона.

Я взглянул на поля, расстилавшиеся вдоль шоссе. Ни тропинки, ни высоких стен, ни лощин — лишь плоская равнина под дождем.

— А когда же наступит это время?

— Не знаю, — сказала она. — Может быть, никогда. Когда вы уезжаете отдыхать?

— В следующий понедельник и на целых три недели.

Я обнял ее за плечи.

— Нет, — сказала она. — Нас могут увидеть.

— Ну и пусть. Дайте же мне хотя бы руку. Я хочу ощутить ваше прикосновение.

Она положила руку мне на колено.

— О господи, до чего противный человек! Все равно ничего путного из этого не выйдет.

— Оставьте себе на память мое перо.

— Именно это я и собиралась сделать, — сказала она.

17

— А Мы сегодня видели тетю Сибиллу, — заявил на следующий день за чаем Гарри. — Она спрашивала, когда вы с мамой придете к ним.

— На этот вопрос тебе ответит папа, — заявила Сьюзен. И, нахмурившись, посмотрела на Барбару. — Ради бога, Барбара, ешь булочку и не кроши.

— Я не люблю тетю Сибиллу, — сказала Барбара. — У нее всегда такое сердитое лицо. И потом от нее плохо пахнет, пахнет, да.

Я еле сдержал улыбку.

— Нельзя так говорить, Барбара.

— А почему я должна называть ее тетей?

— Она ведь вовсе нам не тетя, — вмешался Гарри и, обмакнув сосиску в томатный соус, продолжал: — Бабушка говорит, что неприлично называть чужих людей дядями и тетями.

— Сибилла наша родственница, — сказала Сьюзен. — К тому же старших принято так называть, если их любят и уважают. И хотя ты сегодня первый день дома и мне не хочется делать тебе замечание, но все же, пожалуйста, не засовывай всю сосиску в рот.

Она закурила сигарету и с недовольным видом уставилась в кухонное окно. На дворе по-прежнему шел дождь, начавшийся еще на заре.

Гарри, сидевший с набитым ртом, поспешил проглотить сосиску.

— А все-таки она неряха, правда? — сказал он.

— Да замолчишь ты наконец! — воскликнула Сьюзен. — Нельзя быть таким злюкой!

Барбара залилась слезами.

— Не кричи так, мамочка. Пожалуйста, мамочка, не кричи.

Я обнял ее за плечи.

— А ну-ка, Барбара, не устраивай потопа, — сказал я. — Если будешь умницей, я тебе почитаю.

Сьюзен отхлебнула чаю, и я заметил, как при этом чашка ее звякнула о блюдце.

— Правильно, — сказала она. — Балуй ее, балуй. И Гарри тоже. Обо мне можешь не беспокоиться. Я просто старая ворчунья.

— Ну зачем так себя взвинчивать! — заметил я, продолжая обнимать Барбару.

Мне хотелось бы обнять и Гарри — у него был такой испуганный вид. Но в школе ему давно внушили, что проявление любви между детьми и родителями — о чем он заявил мне однажды, когда я, вернувшись домой, необдуманно поцеловал его, — излишняя, никому не нужная сентиментальность.

— Зачем так себя взвинчивать! Да я весь день только и делаю, что сдерживаюсь. Ты же знаешь, что миссис Морлет сегодня не работает и мне пришлось все делать самой, а я плохо себя чувствую, и ты ничем мне не помогаешь!

Тут Барбара заревела во весь голос.

Это был даже не рев, а пронзительный визг, в котором слышались и злость, и горе. Я крепче прижал к себе маленькое тельце.

— Ну не надо так, моя хорошая. Не надо, моя любимая, моя бесценная…