Пианисты

Не знаю, говорит ли она это с иронией, но надеюсь, что так, ведь именно эти слова сказал совсем юный Нурдрок [10]такому же юному Григу в Тиволи в Копенгагене, впрочем, это все равно. Мы с Сельмой Люнге раньше никогда не здоровались. Я первый раз говорю с ней.

— Большая честь для меня, — расшаркиваюсь я.

Ее улыбка становится еще шире, в ней видно удовлетворение.

— Очень приятно. Что ты скажешь об Арро? И каково твое мнение о моей ученице?

— У меня не хватает слов для похвал им обоим.

Теперь она внимательно смотрит на меня. Легко же мне досталось ее внимание! Я уже жалею о своих словах.

— По-моему, Ребекка отлично справилась, хотя могло бы быть и лучше.

С этим она согласна. Так и надо разговаривать. Она кивает.

Мы стоим и смотрим друг на друга. Ее муж находится где-то в другом конце зала. Он с кем-то беседует. Энергично кивает. Восклицает что-то.

Сельма не спускает с меня глаз. Поднимает бокал.

— Меня удивляет, что до сих пор наши пути ни разу не пересеклись, — говорит она.

Я киваю. Так получилось. Я не совсем понимаю, как мне на это реагировать.

В ее глазах целый мир. Она мне улыбается. Смотрит на меня. От ее взгляда меня бросает в жар.

— Встреча с вами всегда большая честь, — говорю я.

Она быстро мотает головой.

— Не с «вами», а с «тобой». Я — Сельма. Ты — Аксель.

В ней ощущается сила, к которой я не готов. В одно мгновение расстояние между нами сократилось, мы оказались более близкими друг другу, чем Ребекка с нею за все эти годы. Теперь она для меня Сельма, а не фру Люнге.

Я не собирался ни о чем ее просить, но сила ее личности заставляет меня произнести:

— Ты даешь уроки таким, как я?

Она улыбается, находит, что это сказано очень мило.

— Конечно, — отвечает она. — Конечно, я даю уроки таким, как ты.

Я кланяюсь. Пусть знает, что я вежливый.

— Значит, мы договорились? — нервно спрашиваю я.

Она замечает мою нервозность и гладит меня по щеке.

— Позвони мне, мой мальчик.

И поворачивается ко мне спиной.

Я чувствую неловкость.

Покинув магнетический круг Сельмы Люнге, я продолжаю искать Аню. Где она? Арро беседует с Фердинандом и Маргрете Ирене. Ну и пусть беседуют. Я должен поговорить с Аней, должен спросить у нее, стоит ли мне теперь брать уроки у Сельмы Люнге. Она лучше, чем кто-либо другой, сможет ответить на этот вопрос.

Но я нигде не могу ее найти. Она испарилась вместе с Катрине. Почему они вдруг так заинтересовались друг другом? — думаю я. Ведь они едва знакомы, ведут совершенно разную жизнь, к тому же они обе девушки.

Я сную между людьми, понимаю, что Арро окончательно завладел Фердинандом и Маргрете Ирене. Для меня это спасение. Я чувствую себя свободным, не связанным ничем и ни с кем. Неожиданно я замечаю на себе взгляд Ребекки. Ее лицо сияет мне навстречу. Я понимаю, почему. Она освободилась. Она никогда не была так счастлива. Голубые глаза. Мелкие веснушки.

— Аксель! — говорит она и обнимает меня.

А я — ее. Она такая горячая. Я прикасаюсь к ее коже, открытой глубоким декольте.

— Ты сильная, и ты красивая, — говорю я.

— Это потому, что я сделала выбор, — отвечает она и целует меня в щеку.

— Бесповоротно?

Она решительно кивает головой:

— Это не только выбор, это естественное следствие. Мне кажется, что мне вернули жизнь.

Я смотрю на нее и понимаю, что она права. Она отказалась от карьеры пианистки, но приобрела нечто другое. Возможность распоряжаться своей жизнью. Меня начинает подташнивать. Ребекка видит, что мне нехорошо.

— Решение пришло ко мне, когда я играла, — говорит она и берет бокал с шампанским, который отставила, чтобы обнять меня, другая ее рука по-прежнему доверчиво лежит на моем плече. — Когда я барахталась там, на полу, и не знала, смогу ли я продолжить концерт, я вдруг увидела себя со стороны. Увидела маленькое нервное существо, которому так хотелось добиться успеха. Увидела все свое тщеславие, свои амбиции, они пронеслись передо мной, словно газетные вырезки в альбоме. Я жаждала славы, хотела играть с оркестром, с дирижером. Хотела стать мировой знаменитостью, как этот Арро. Хотела играть все сонаты Бетховена, все прелюдии и фуги Баха, длинные сонаты Прокофьева. Я барахталась на полу и не хотела сдаваться, потому что это все еще было для меня важно. Но когда В. Гуде помог мне подняться и сказал мне те удивительные слова, когда я уже сидела за роялем и была готова играть, я поняла, что все кончено.

— А что он тебе сказал?

Ребекка бросает взгляд на В. Гуде, беседующего в эту минуту с Арро и Сельмой Люнге. Улыбается ему. Почувствовав ее взгляд, он отвечает на него, почти незаметно взмахивает рукой и улыбается.

— Он сказал, что нет такой ситуации, из которой не было бы выхода. Сказал, что все поймут, если я не смогу играть. Сказал, что, несмотря ни на что, жизнь продолжается.

— Да, продолжается, — лаконично повторяю я и в то же мгновение отчетливо вижу последний взгляд мамы.

— Он позволил мне сделать выбор. И хотя он — мой импресарио, он дал мне возможность сдаться.

— И ты сдалась?

— Да, но немного позже.

Я киваю, взволнованный ее словами.

— Ибо поняла, что карьера того не стоит. Я не создана для такого. Самоотречение, унылые гостиничные номера, одиночество, и все только для того, чтобы исполнять музыку, которую другие могут исполнить не хуже меня и даже намного лучше.

Я снова киваю. Конечно, меня трогает все, что она говорит. Она не поедет ни в Вену, ни в Лондон, ни в Париж. Теперь перед ней открыта вся жизнь. Это мы должны жить, словно катим по рельсам.

— Кто-нибудь еще уже знает об этом?

— Нет, — шепчет она мне на ухо. — Пока ты единственный.

— А что скажет Сельма Люнге?

— Ну, она-то меня знает и уже, конечно, все поняла. Несмотря ни на что, мне бы не хотелось быть, как она, независимой личностью, способной творить. Я была бы вынуждена всегда бороться и никогда не дошла бы до вершины.

— Как же ты будешь жить без опуса 109?

— Опус 109, Аксель, сохранится на все времена. Это я поняла там, на сцене. Я не смогу прожить без музыки, но она прекрасно проживет без меня.

— Желаю тебе счастья, — говорю я. — Ты объявишь вечером о своем решении?

— Нет. Сегодня праздник. Скоро привезут свежие газеты с критикой, которые заказал папа. Его шофер проедет по всем типографиям в Осло и доставит на Бюгдёй общий суд прессы в два часа ночи.

— Критика будет хорошей, — говорю я.

Она снова гладит меня по щеке, как будто это я нуждаюсь в утешении. Я ей завидую. Она сделала выбор. Дала дебютный концерт. И освободилась.

Расставшись с Ребеккой, я выхожу в коридор, чтобы найти место, где меня могло бы вырвать, но в уборную стоит очередь. Тогда я поднимаюсь на второй этаж в надежде найти уборную там. Стены увешаны тяжелыми картинами — нидерландские сцены охоты с легавыми, косулями и вывалившимися внутренностями. Кровь и человеческие руки. Выпученные глаза. Смертельный страх. Я уже с трудом сдерживаюсь. Ищу другую уборную. Может быть, личный туалет господина и госпожи Фрост находится на втором этаже рядом с их спальней? Коридор уходит в темноту, по обе стороны — двери.

Я пробую открыть одну из дверей.

Это спальня, большая спальня.

В комнате темно, но я чувствую, что тут кто-то есть. Ощупью нахожу выключатель.

С потолка льется неяркий свет. Но это еще не все. На кровати лежит Аня, нижняя часть туловища у нее обнажена, если не считать колготок, которые болтаются на одной ноге.

Она лежит раскинувшись, на покрывале белеют ее ноги.

Но я ее не вижу. Я вижу только Катрине, мою сестру, ее голова лежит между ногами Ани.

Катрине поворачивается ко мне, на лице у нее появляется недоумение. Аня лежит неподвижно, глаза у нее закрыты. Я не знаю, куда смотреть и что делать. Это длится недолго. Содержимое желудка рвется наружу. Цыпленок, шампанское, креветки, красное и белое вино, ругательства и желчь. Меня выворачивает на розовый плюшевый ковер семьи Фрост.