Смерть моего врага

— Дай мне сигаретку, — сказал один и выпростал руку из перевязи.

— Вон идет Вольф, — сказал другой и вытащил из кармана пачку сигарет.

Первый вытянул и согнул руку, потом покрутил ею в воздухе.

— Да, — сказал он, посмотрел на нас и продолжил: — Если слишком долго носишь руку на перевязи, она и впрямь немеет.

Он рассмеялся. Потом взял правой рукой сигарету, зажег спичку и закурил.

— Вот так, — сказал он, снова засунул руку в перевязь и дальше пользовался только левой рукой.

В глубине сарая поднялся парень с забинтованной ступней, похожей на картофелину, и запрыгал к нам на одной ноге.

— Привет, Вольф, — крикнул он.

Он с силой отталкивался здоровой ногой от пола и перемещался быстрыми короткими скачками. При последнем прыжке он повернулся вокруг своей оси, приземлился на перевязанную ногу, опрокинулся навзничь, встал и захромал назад на свое место.

— Моя нога, — захныкал он, пританцовывая перед нами.

Подбежали двое помощников, он оперся на их плечи и повис между ними, еле держась на одной ноге. Те, чуть не падая, шатались под его тяжестью. Выглядело все, как настоящее.

— Стойте, — сказал Вольф. — Можем сразу начинать.

— Мне снимать их? — спросил я изумленно и вытащил из сумки фотоаппарат.

Вольф огляделся вокруг, лицо его было серьезным.

— Давайте быстро, — сказал он.

— Улыбочку, — сказал Одноногий.

— Не шевелиться, — сказал один из помощников.

Я проверил наводку на резкость. Вот, значит, какие снимки, сказал я себе, вот зачем он взял меня с собой, и все только потому, что мой отец фотограф. Не смог, значит, найти никого лучше. Мой отец сделал бы из этого шедевр, который мог бы висеть в художественном салоне, я сделаю всего лишь простую фотографию.

— Не двигайтесь, — сказал я.

Я уже давно сообразил, что все это было комедией, комедией в миноре. Завтра это может стать реальностью и трагедией. Я сделаю снимки, подумал я. Эти снимки откроют глаза тем, кто не верит, как с нами обращаются.

В детстве я подделал почтовые марки, и каждый мог видеть, что они фальшивые, только Фабиан этого не увидел, но все-таки они были подделкой.

И эти снимки — подделка, но подделка это или нет, заметно это или нет, по сути, они все-таки правдивые и настоящие, даже если они постановочные, Вольф это хорошо придумал. Ведь если снимать настоящих раненых, то фотографии не получатся как раз из-за чрезмерной реалистичности. Но быть может, все же неправильно, что я это делаю. Я щелкнул. Одноногий снял руки с плеч санитаров и стал хромать на месте.

— Прекрати, — сказал один из волонтеров.

— А мне нравится, — ответил Одноногий, продолжая кривляться.

— В этом больше нет надобности, — сказал санитар. — С этим не шутят!

— Ты того, — сказал Одноногий и покрутил пальцем у виска.

— Теперь вы, — сказал Вольф и сделал знак тем двоим, что сидели у входа.

Они подошли. Я сфотографировал их.

Подбежал один из санитаров и передал Вольфу бутылку.

— Вот это забыли, — сказал он.

— Что это? — спросил Вольф.

— Хочешь попробовать? — спросил санитар и откупорил бутылку.

Он налил в ладонь Вольфа красную жидкость, Вольф осторожно лизнул.

— Малиновый сок, — произнес он с явным удовольствием. — Мм. Вкусно.

Санитар взял бутылку и побрызгал содержимым на перевязанную голову, выглядело так, будто бинт пропитался кровью. Я сделал снимок с обрызганной повязкой.

— Мне тоже, — сказал одноногий и протянул ему свою замотанную ступню.

— Продолжаем, — крикнул Вольф.

Санитары торжественно поднесли носилки, парень на них лежал неподвижно. Лицо его было бледно и серьезно, я видел, что он страдает. Я знал, почему он так серьезен и почему страдает. Только что он смеялся так, что обмотанное бинтами тело ходило ходуном. Один из носильщиков двинул его по животу, но он не почувствовал удара под толстым слоем бинтов. Теперь он лежал, серьезный и бледный, и представлял себе, каково это — получить пулю в живот, и думал о смерти. Сегодня я изображаю, что ранен в живот, наверное, думал он, и меня фотографируют. А завтра я, возможно, буду лежать с настоящей раной в животе и вспоминать, как меня сфотографировали вчера, когда я только изображал раненого. Может, и впрямь нечестно так играть, но, значит, завтра это будет уже по-честному.

— Нам его нести? — спросил один из санитаров и крепче ухватился за рукоятки носилок, так что с его плеча соскользнул ремень.

— Мы могли бы опустить его на землю, — сказал второй санитар.

— Тогда он будет лежать слишком низко, — сказал Вольф. — Как ты думаешь?

— Могу сфотографировать его и сверху, — сказал я. — Но не знаю, получится ли снимок.

— Почему? — спросил Вольф.

— Он лежит плашмя.

— Снимок будет хороший, — сказал один из санитаров.

Я посмотрел на него.

— Я чувствую, это будет лучший снимок, — добавил он.

— Вот как? Вы чувствуете?

— Почти как настоящий! — сказал другой санитар.

— И потому это будет лучший снимок?

— Да, потому это будет лучший снимок!

— Несите его, — сказал Вольф и обернулся ко мне. — А ты снимешь, как они его несут. Хватит и того, что будет видно, как двое несут одного на носилках.

Тот, что лежал на носилках, подложил сцепленные руки под голову и искоса посмотрел на меня.

— Так хорошо? — спросил он.

— Да.

— А мое лицо будет видно?

— Не знаю, — ответил я. — Это зависит от печати. Но если хотите…

— Я не хочу, чтобы лицо было видно.

Остальные тоже подошли ближе и окружили носилки. Одноногий свернул повязку и стоял, здоровый и бодрый, в ногах носилок, глядя сверху вниз на лежащего. Другой снял перевязь с руки и встал рядом с Вольфом. Руки-ноги целы и невредимы, но время от времени его рука подергивалась, и тогда он двигал ею в локте, попеременно сгибая и выпрямляя. Так ребенок, получив новую игрушку, снова и снова проверяет, как она действует. Только парень с замотанной головой все еще разгуливал в своем тюрбане, замаранном красными пятнами. Похоже, ему нравился этот наряд. Все остальные столпились вокруг носилок, и если прежде они с огромным удовольствием разыгрывали мрачную сцену, то теперь, когда снова стали обычными здоровыми парнями, их будничные лица, напротив, приобрели серьезное, отчасти даже обеспокоенное выражение. Притворство развеселило их, но печальный маскарад закончился, и они стали серьезными и озабоченными.

— Боишься, что тебя узнают в лицо? — спросил Одноногий.

— Нет, — сказал тот, что лежал на носилках.

— Может, ты суеверный? — сказал один из санитаров.

Тот, что лежал на сцепленных под головой руках, спокойно сказал:

— Нет, я не суеверен. Но не хочу видеть свою фотографию на носилках с простреленным животом.

Все молчали и смотрели на него или уставились в пол.

Кажется, его слова произвели неприятное впечатление даже на Вольфа. Он взялся за рукоятку носилок и, помолчав, сказал:

— Вполне могу понять, почему ты не хочешь себя видеть.

И снова замолчал.

— Однако же, — сказал тот, что расхаживал с перевязанной головой, — не стоит усложнять. Это всего лишь съемка на пленку со всеми фокусами.

— Нет, — сказал Однорукий. — Это нечто совсем иное, чем просто съемка.

— Нам нести его? — спросил один из санитаров.

— Да, это нечто совсем иное, чем просто съемка, — повторил тот, что лежал на носилках.

— А нас здесь никто не увидит? — вдруг спросил Однорукий.

— Нет, — спокойно ответил Вольф. — Здесь нас никто не увидит. Нам нужно поторопиться.

— Я считаю, это неплохо, что мы сфотографировались, — продолжал Лежачий и сел на носилках, так что перевязка на его теле сбилась.

— Твое дело — лежать, — сказал один из санитаров.

Лежачий снова улегся.

— Мне только жаль, что дело уже зашло так далеко, — продолжал он. — Со всем этим и с нами. И что нам приходится здесь фотографироваться.

— Брось, — сказал парень в «окровавленном» тюрбане.