Новый Мир ( № 2 2008)

На Байрона он походил,

Как брат болезненный на брата

Здорового порой похож.

Да, для одаренного сочинителя литература — спасение и здоровье, а нетворческая “литературность” в крови, в образе жизни и поведении — опасный недуг. Любимым писателем Александра Львовича был Флобер, мученик стиля. Его лаконизму, его беспощадной словесной дисциплине Блок-старший стремился следовать и в трудах по правоведению, и в большом неоконченном сочинении “Политика в кругу наук”, где разработал свою классификацию отраслей знания. Но стиль по-настоящему нужен только в поэзии и прозе, где он соединяет мысль с чувством, создает ускоряющую тягу для читателя. В трудах утилитарных словесная виртуозность делается излишеством, необязательным украшением, а то и раздражающим препятствием. Профаны научных книг не читают, а для посвященных уместнее тот язык, который в настоящий момент принят в их узком кругу.

Александр Львович потом не воспрепятствует переходу сына с юридического факультета на филологический и продолжит присылать ему по триста рублей в год. Но “Стихов о Прекрасной Даме” не поймет и не оценит.

Как всякий эстет, окажется невосприимчив к истинной новизне. Как кровно близкий человек, приревнует сына к обретенной гармонии. Обратится к нему в ноябре 1904 года с гаерским посланием (в стихах!) на отрезном купоне денежного перевода:

Благодарю за присланную книгу

Со “стихами о Прекрасной Даме”.

Но, смотря в нее, все “видят фигу”

И готовы чувствовать себя в Бедламе.

Далее он намекнет сыну, что известностью своей тот обязан “профессорскому имени” отца, и заключит:

Не доверяя распродаже —

При репутации своей

(Довольно скромной, темной даже),

“Спешу” отправить — сто рублей.

Сын вежливо, но твердо ему ответит:

“Мне странно, что Вы находите мои стихи непонятными и даже обвиняете в рекламе и эротизме. <…> В непонятности меня, конечно, обвиняют почти все, но на днях мне было очень отрадно слышать, что вся почти книга понята, до тонкости часто, а иногда и до слез, — совсем простыми „неинтеллигентными” людьми. Не выхваляя ни своих форм и ничего вообще от меня исходящего, я могу с уверенностью сказать, что, плохо ли, хорошо ли, — написал стихи о вечном и вполне несомненном, что рано или поздно должно быть воспринято всеми (не стихи, а эта вечная сущность). Что же касается „распродажи” в настоящем, то она идет, разумеется, „туго”, что, впрочем, я мог ожидать всегда и ни на какие доходы не надеялся.

<…> Раскаиваться в том, что книга вышла, я не могу, хотя и славы не ожидаю.

Еще раз большое спасибо за деньги. Будьте здоровы”.

Пять лет спустя, в декабре 1909 года, он приедет в Варшаву на похороны отца. Увидит его по-своему и по-новому:

Но разложенье — красота

Неизъяснимо победила.

Вечно неудовлетворенный отец воскрешен творческим взглядом сына.

“Печальная судьба отца и сына — жить розно и в разлуке умереть”, — сказано у Лермонтова. Но случаются и встречи за порогом смерти.

3. МЛАДЕНЧЕСТВО. СЫН И МАТЬ

Биба — так зовут его дома. Комната, где он родился, стала его детской. Окна глядят в тихий университетский двор. А из бабушкиной спальни — вид на Неву. Поставят Бибу на подоконник, и он глядит вдаль. Носится по комнатам, снует вверх-вниз по лестнице, соединяющей два этажа.

Тетя Катя встает позже всех. Раньше ей приносили Бибу по утрам в постель, она с ним играла. Научившись ходить, стал прибегать к ней сам. Садится на колени и рассматривает картинки с девочками в коротких платьицах, с цветочками в волосах. “Булиля”, — приговаривает в умилении. И сам — как девочка, в розовом батистовом платьице. Еще любит играть серебряными ложками.

Гулять его водят на Университетскую набережную, в ботанический сад — создание деда. Оранжерея, цветники, учебное поле. Кусочек природы в холодном городе.

А с полугодового возраста — Шахматово, “угол рая неподалеку от Москвы”. Биба живет с матерью в отдельном флигеле. Пользуется неограниченной свободой.

Весной 1883 года — путешествие в Италию с мамой, тетей и бабушкой. Триест. Поездки в открытой конке на пляж. По прибытии на конечную станцию он, как кондуктор, командует: “Ferma!” (“Стой!”). В дождливую погоду дома играет в конку с няней.

Во Флоренции его больше всего поражает бассейн с золотыми рыбками. Гуляет по саду среди мраморных статуй — в соломенной шляпе с широкими полями и первом синем костюмчике.

Наступает день отъезда. Сборы, хлопоты. Вокруг мамы вьется хозяйская дочка, девочка лет семи. Держит в руках маленькую дешевую картинку-иконку. Наконец вручает ее маме со словами: “Per Alessandro”. Оказалось — лик Богородицы. Детская святыня приедет в Петербург и пребудет там вечно, застекленная, на стене блоковской квартиры.

Имя флорентийской девочки — София.

Трехлетний Алессандро этого не запомнил. Умом. Но есть еще и глубинная память.

Бекетовский женственный клан, няня Соня и девочка София… Женственность, вечная и земная, русская и всемирная, окружает вниманием и заботой маленького человека, угадав в нем своего будущего певца, свой голос.

В двадцатом веке сложности человеческой натуры начали объяснять на основе учения Фрейда. Нелады с отцом и страстная привязанность к матери… Эдипов комплекс? В поэме “Возмездие” автор словно идет навстречу этой мифологеме и инсценирует эпизод нападения малолетнего сына на постылого и внутренне чуждого родителя:

Сын помнит: в детской, на диване

Сидит отец, куря и злясь;

А он, безумно расшалясь,

Вертится пред отцом в тумане…

Вдруг (злое, глупое дитя!) —

Как будто бес его толкает,

И он стремглав отцу вонзает

Булавку около локтя…

Растерян, побледнев от боли,

Тот дико вскрикнул…

Наверное, Фрейд прав в том, что ранние младенческие страхи, испуги, травмы многое определяют в психологическом облике взрослого человека, в его любовном поведении, а у людей одаренных — и в творчестве. Но Фрейдова доктрина обходит те редкие случаи, когда человек в самые ранние годы подвергается мощному облучению самоотверженной женственности. С житейски-рациональной, “педагогической” точки зрения будущему мужчине такое баловство, может быть, и вредно. Изнеженный молодой человек иногда делается капризным, пресыщенность женской лаской может спровоцировать любовное влечение к мужскому полу… Но когда младенец носит в себе поэтический дар, он не только греется в лучах женской нежности, а вбирает этот свет в себя. И по прошествии лет сам становится источником такого излучения.

В 1912 году в детском рождественском альманахе “Огоньки” с факсимильной подписью “Александр Блок” появится стихотворение “В детской” (в третьей книге стихотворений оно войдет в раздел “Родина” под названием “Сны”):

Луч лампадки, как в тумане,

Раз-два, раз-два, раз!

Идет конница, а няня

Тянет свой рассказ…

................................

Сладко дремлется в кроватке.

Дремлешь? — Внемлю… сплю.

Луч зеленый, луч лампадки,

Я тебя люблю!

В этом хореическом ритме слышится отзвук лермонтовской “Казачьей колыбельной песни”: “Спи, младенец мой прекрасный…” Только написаны стихи не от имени няни, а от имени самого младенца, словно усвоившего женскую интонацию и отвечающего на дарованную ему нежность нежностью ко всему сущему.

Художник по сути своей — андрогин, сочетающий в себе мужественность и женственность. Женское и мужское — два полюса творческого сознания, такие же существенные, как жизнеутверждение и пессимизм, вера и неверие, консерватизм и вольнодумство.