Пенелопа

— Ты по-прежнему не любишь сладкого? — спросила Пенелопа.

— По-прежнему.

— А сколько у тебя комнат? Не здесь, в Кенигсберге.

— Одна. — Эдгар-Гарегин бросил быстрый взгляд на разочарованную Пенелопу и разъяснил: — Не комната, а квартира. А зачем мне больше? Я и дома почти не бываю… Однокомнатная квартира в отличном месте…

— Рядом с могилой Канта? — уточнила Пенелопа.

— Канта? — Эдгар-Гарегин задумался. — Это, по-моему, какой-то немец? — сказал он осторожно. — Не писатель, нет?

Пенелопа презрительно фыркнула.

— Фамилия знакомая, — продолжал рассуждать Эдгар-Гарегин. — Видимо, я его где-то проходил. Но в институте у нас литературы не было. В школе? Это нет, я бы его сто раз забыл. Все-таки в институте. Значит, не литература. Математика? Нет, тогда я помнил бы лучше. Марксизм, что ли?

— Фи, — поморщилась Пенелопа. — Дожил до лысины, а «Критику чистого разума» наверняка даже не открывал.

— До лысины? — встревоженно переспросил Эдгар-Гарегин и, забыв о Канте, принялся щупать свою макушку. — Где? Тут?

— Да она совсем маленькая, — сообщила Пенелопа великодушно, но сразу же многозначительно добавила: — Пока. Убери руку, протрешь большую. Скажи лучше, а театры в вашем Кенигсберге есть?

— Театры? — Эдгар-Гарегин задумался. — Не знаю, — пробормотал он неуверенно, — наверно, есть, почему бы им там не быть? Конечно, есть, это же приличный город.

Приличный!.. Наверняка жалкий городишко без единого театра и даже музея, разве что краеведческого, захолустье, пара улочек с тройкой лавочек, побитые тротуары, лужи, грязища и тощища… Дура ты, Пенелопа, это ведь не русская глубинка, а европейский город, столица Восточной Пруссии с готикой и всем прочим… правда, изрядно поразрушенная во время войны, да и сложно ли за целых полвека превратить европейский город в русскую глубинку, сложно наоборот, а это запросто, город же не что иное, как его жители: турни из Еревана армян, засели его русскими, и он не то что через полвека — через полгода станет образцовым русским провинциальным городишкой… Да и не Кенигсберг это вовсе, а самый настоящий Калининград — Калинина-то отовсюду давно поперли, а там держат за своего, стало быть, он и есть свой. Нет уж, в Калининград мы не ездоки, дудки!

— А чем ты, кстати, торгуешь? — поинтересовалась Пенелопа грубовато.

Собственно, грубоватым ее вопрос мог показаться лишь постольку, поскольку слово «торговать» в Армении многими воспринимается нервно по сей день, что по меньшей мере непонятно, ведь торговля давно вошла в армянские гены (как и кулинария), и ничего в этом зазорного нет, разве не лучше быть торговцами, нежели убийцами (хотя немало наций гордится своей воинственностью), и большинство армян хлебом не корми, но дай поторговать, а уж теперь, когда хлебом в действительности не кормят (то есть буквально хлебом как раз кормят — пусть по талонам, но по дешевке), в торговлю ударились все поголовно, перепродают иранский и турецкий хлам… Вот когда турки и персы наконец обратили армян в свою веру, сколько веков гоняли, давили, делили, и ни-ни, а теперь — бумс! Ну и аллах с ними, вот сядет Пенелопулечка-Пенелапулечка на самолет, часика три-четыре, и она на другом конце континента, в бывшей немецкой столице, набитой готическими соборами… стоп, мы же только что решили не ехать… Чертовщина! Запутаешься с этими торгашами и их нелепыми обидами, дворянами себя мнят, вот и Эдгар-Гарегин обиделся, в дискуссии, правда, вступать не стал, но ответил сухо:

— Я занимаюсь стройматериалами. Сантехникой.

Сантехникой! Ах ты, господи! Перед восхищенным взором Пенелопы поплыли, закружились, запорхали, вальсируя в пронизанном сиянием воздухе, всевозможные ванны, раковины, унитазы, души, краны — все то великолепие, среди которого она прошлой зимой в Москве простаивала по полчаса, мысленно покупая, увозя, устанавливая, вместе, порознь, в наборах, в сочетаниях… Господи, неужели жизнь так и пройдет в туалете с заплесневелыми стенами, в ванной с закопченным потолком, потрескавшимся, местами обвалившимся больнично-белым кафелем, протекающими кранами, испещрившими некогда белую гладь ванны ржавыми потеками, с бездействующим душем и вечно засоренной раковиной, в кухне с разбухшей от сырости мойкой и накрытой досками газовой плитой — под знаком Кипятильника в созвездии Керосинки. Не говоря уже о безденежье, безмужье, беспарижье… да-да, другие ездят по Парижам и Гавайским островам, круизят вокруг Европы… хотя это уже лишнее, качка и морская болезнь, да и какого черта мотаться вокруг Европы, гораздо интереснее по. Сколько мошенников и ворюг изъездило и исходило Европу вдоль и поперек, набегалось по всяким Каджурахо и Великим Китайским стенам, а ты ходи изо дня в день по улицам Баграмяна и Комитаса, мимо домов, не ветшающих лишь потому, что они из туфа (страшно подумать, как бы они выглядели, будь они оштукатурены и покрашены, как где-то в Прибалтике, небось давно бы вылиняли, пошли пятнами и полосами), мимо домов, мимо куч прошлогодних листьев, мимо — догоняя и обгоняя их — дребезжащих, полуразвалившихся трамваев и троллейбусов. Села накануне в «Икарус», из тех, что с гармошкой, так гармошка вся полопалась, и две половины автобуса держались вместе единственно за счет пола, а в дыры, завывая, врывался холодный зимний воздух… «Воздух не воет, лгунишка ты эдакая, — перебила себя Пенелопа, — выть может только ветер…» «А вот и нет, — ответила саркастически Пенелопа-вторая, — это у вас воет только ветер, а у нас воют все, такая у нас тут тоска… В любое время года, и не как дребезжанье комара… ну разве что летняя, тихая, тоненькая. А зимняя больше напоминает рычание. Или мычание…»

Эдгар-Гарегин тем временем рассказывал о своем бизнесе, испугался, наверно, что Пенелопа примет его за жалкого духанщика, и разговорился, да вот беда, Пенелопа, занятая мысленной болтовней с самой собой, обнаружила, что он заполняет паузу рекламой, с изрядным запозданием, когда большая часть его тирады уже успела пройти мимо ее нечутких ушей, царапнув их лишь отдельными фразами вроде «прямые поставки» или «мы не только продаем, мы и устанавливаем»… Обнаружив, она решительно прислушалась, но, к несчастью, как раз в этот момент он остановился и спросил:

— Тебе не интересно?

«Интересно!» — хотела было горячо, даже пылко воскликнуть Пенелопа, но вовремя спохватилась (никаких козырей в руки мужчинам!) и вяло промямлила:

— Ну да… конечно… естественно…

— Естественно что?

— Интересно, — сказала Пенелопа тоном, подразумевающим, что скучища, безусловно, и ну да, но при ее хорошем воспитании и интеллигентных манерах так и быть…

Эдгар-Гарегин обиженно замолчал и молчал вплоть до Пенелопиного дома. И только вырулив во двор и затормозив в хвосте стоявшей вдоль тротуара вереницы погруженных в темноту замерзших авто, ни с того ни с сего спросил, притом самым будничным тоном:

— Ну так что? Да или нет?

«Да! — мысленно вскричала наиболее разочарованная, истосковавшаяся по комфорту и отдохновению от беспрерывной и беспросветной заботы о куске хлеба насущного часть, если откровенно, большая часть, можно сказать, львиная или даже драконья доля Пенелопиного многокомпонентного существа. — Да! Баста! Хватит не жить, а выживать, думать о еде вместо высоких материй (почему материй, а не идей? Хитрые происки материалистов?), мечтать о тепле физическом, пренебрегая душевным, хватит ждать у моря погоды, а вернее, непогоды — ветра, бури, урагана, который пригонит корабль странствующего героя к родным пенатам, оторвав того от трудов ратных и бог весть каких еще, достаточно, Пенелопея, ничто больше не удерживает тебя в этой морально-психологической и погодно-климатической Арктике…»

«А родители?» — с трудом перекрыл рев неудержимого потока аргументов хрупкий голосок наименее эгоистичной части ее натуры. А родители? Стареющие, усталые, полуголодные? Пенелопа вообще жалела стариков — всех, своих и чужих, ее смешили люди, разглагольствующие о жалости к детям, маленьким негодяям, самой природой, давшей им непробиваемый щит неотделимого от осознанной или неосознанной жестокости к окружающим эгоцентризма, защищенным от мирских тревог; она считала, что гораздо большей любви и жалости заслуживают старики, которые волей-неволей прожили жизнь в качестве подопытных животных для провалившегося эксперимента, а теперь попали в такую заварушку, что с ностальгией вспоминают ограбившую их, сделавшую бессловесными и беспамятными Советскую власть. Да, родители… Проблема. Конечно-конечно, но ведь и родителям проще посылать деньги, заработанные… кем?.. «Зятем и мужем, а что тут такого?» — немедленно успокоила себя Пенелопа… Проще, нежели метаться тут, не физически пусть, но морально метаться в поисках выхода из неразрешимой дилеммы: оставаться честной и нищей или… Нельзя сказать, что дилемму эту породили новые капиталистические отношения, в Армении она существовала всегда, во всяком случае, во все годы существования самой Пенелопы… Вообще-то насквозь коррумпированное государство имеет свои неоспоримые преимущества, ведь достаточно внести некую, разной степени весомости, лепту в жизнеобеспечение, например, чиновника, чтобы безо всякой бюрократической волокиты (и не вдаваясь в чрезмерные тонкости сочиненных крючкотворами законов) заполучить массу благ, от должностей до документов. Приукрасив слегка будни председателя или члена приемной комиссии, можно дитятю, соображающего чуть лучше, чем скамья в университетской аудитории, водрузить на эту самую скамью, а потом пересаживать с одной на другую вплоть до торжественных кресел актового зала, где вручают дипломы (бессмертная история, анекдотец с бородой карлы Черномора). Можно задавить пешехода на «зебре», сидя за рулем даже не «Мерседеса», а вульгарной «Волги», и за энную сумму откупиться. Можно… и так далее, до бесконечности. В замечательной сей системе есть одно лишь неудобство: давая неограниченные возможности обойти неудачные законы, она параллельно создает препятствия для идиотов, которые наивно пытаются эти законы блюсти. Аппетит, растущий, как давно доказано, во время трапезы в геометрической прогрессии, вынуждает едоков искать пропитание везде, и когда, к примеру, за пару недель до поездки в какую-нибудь несчастную Ригу ты приходишь продлить срок своего загранпаспорта, тебе объявляют, что на это требуется три месяца (понятно, месяц на то, чтоб поднять штамп, еще месяц на прикладывание его к штемпельной подушечке, третий…). И если тебе так уж приспичило уехать на зиму не в апреле и на лето не в декабре, ты бодро вынимаешь из кармана несуществующие доллары. Или кидаешься на поиски знакомых, и те, в зависимости от высоты, на которую поставлены, добывают искомый отпечаток в срок от недели до двух минут. Поскольку Пенелопа законы нарушала редко (по правде говоря, не нарушала вообще, но никому в этом не признавалась, ведь Армения — страна, где предпочесть окольному пути прямой иногда просто неприлично), а позаботиться о печатях и подобных штуках за полгода в силу отсутствия нужной педантичности и навыков общения с бюрократами обычно забывала, то коррумпированность общества оборачивалась к ней своей сугубо отрицательной стороной. Тем более что сама она никаким боком (даже подошвой либо ногтем) не прилегала к многочисленной касте взяточников, которая ширилась, как лавина, грозя всосать в себя чуть ли не все население государства (за исключением немногих отверженных), — процесс, стимулируемый не только и не столько жадностью, сколько железной необходимостью. Ибо надо признать, что при той проклинаемой и поносимой советской власти все-таки был шанс не брать, не красть и одновременно не подохнуть с голодушки, теперь же шансы на это опустились до нуля и обещали обернуться отрицательной величиной, так что вопрос «брать или не быть?» (либо «быть или не брать?» — первый вариант для активных взяточников, второй для пассивных) встал во весь исполинский негамлетовский рост и требовал ответа, которого у Пенелопы не имелось. Да если б и имелся, это не исчерпывало бы проблемы, ведь и продать честность по сходной цене непросто, ее не отнесешь в «ченч» и не обменяешь на некую толику валюты. Так не лучше ли жить в Кенигсберге, да пусть даже в Калининграде, черт побери, но сохранять незапятнанную репутацию и посылать родителям хоть сотню долларов в месяц? Поистине ловушка для Золушки… Жапризо или Буало с Нарсежаком, но что-то французское точно… У французов даже детективы — литература, чего не скажешь не только о детективах, но и о литературе многих других народов… Да, ловушка, и не для Золушки лишь, но любой женщины, которой в конце концов не мешает иметь мужа хотя бы для того, чтобы свалить на него перетаскивание чемоданов и саквояжей с аэродромов на вокзалы или (ха-ха) в отели, особенно в нынешние времена, когда денег на такси не наскребешь — какое там такси, у большинства на бензин не хватает, почему все более или менее интеллигентные люди давно продали свои машины либо поставили их на долгосрочный прикол, а неинтеллигентных знакомых (с работающими двигателями) просто нет… Нет, и даром не надо! Вот! В том-то и твоя беда, Пенелопа, тебя погубила привередливость, если б ты с незавидным постоянством не воротила нос от недоинтеллигентности Эдгара-Гарегина… Ну подумаешь, человек не знает, кто такой Кант, да кому этот Кант нужен, идеалист несчастный, нашел что критиковать — разум!.. Единственное, что обидно, — муж Анук всю подноготную означенного Канта, и не только его, выучил назубок, спрашивается, чем Пенелопа хуже собственной сестры, единоутробной, с тем же набором хромосом, развившейся и достигшей зрелости в идентичной среде… Да ладно, бог с ним, с Кантом, ну забыл человек, забыл истмат, диамат, заматерел и матерщину эту выкинул из ума к чертовой матери, а что стихов не понимает и трех сестер может вполне счесть за жен братьев Карамазовых, так литературу он только в школе проходил, и то армянской, какой с него, бедняги, спрос… Да, голубушка Пенелопа, если б не непомерные твои претензии, давно б ты взялась за дело по-другому и сегодняшние предложения, не дожидаясь их пять-семь-десять лет, выцедила, выудила, выдоила, выцарапала… а вот и нет, подлая ложь, выцеживать не требовалось, сам мечтал, сутками на коленях простаивал, целовал землю, по которой ступали… не ступали, а касались в полете легкие ножки Пенелопы (ножки-то тридцать девятого размера, полнота восемь)… В любом случае предложения были бы внесены на рассмотрение вовремя, в те упоительно-тревожные дни, когда при шуршании шин ноль-первой модели «Жигулей» — ибо в удивительную эпоху юной первой любви Пенелопа распознавала марки автомобилей (правда, автомобили тогда водились только советские и марок было с гулькин нос… а кто такой, собственно, Гулька, почему настолько малонос, может, это и вовсе собака или кошка, а то и — брр! — мышь, даже брр-брр-брр, Пенелопа боялась мышей до судорог, до обморока, до состояния клинической смерти), распознавала ну пусть не по шуршанию шин, не будем преувеличивать, но по звуку мотора точно, и коли ноль-первой модели случалось спеть свою механическую песнь в пределах слышимости, у Пенелопы спирало дыхание и отнимались ноги, она высовывалась с балкона до крайности, почти как вывешенное на просушку белье, в сладостном волнении высматривая в дальнем конце двора — ближе Эдгару-Гарегину подъезжать не разрешалось, дабы не попасть на глаза Кларе и бдительным соседям, — синие «Жигули» с покачивавшимся за передним стеклом резиновым Мефистофелем, подаренным самой Пенелопой. Вылезать из машины или хотя бы выдвигаться на уровень Мефистофеля Эдгару-Гарегину было опять-таки запрещено, посему он откидывался назад и опускал штуковину, которая защищает глаза водителя от солнца, а заодно и от любопытных и должна бы называться козырьком, но наверняка этого не скажешь, для автомобильных частей ведь придуманы совершенно несуразные названия… Поскольку пользоваться телефоном Эдгару-Гарегину тоже не рекомендовалось, разве что в случае крайней необходимости, например, ядерной войны, Пенелопе приходилось пребывать в состоянии постоянной боевой готовности, а именно в свежей раскраске и надлежащей степени омытости, так, чтоб можно было в любую минуту накинуть платье-сарафан-юбку-свитер-пальто и выскользнуть из дому, не преминув преподнести матери очередную историю с многочисленными подругами и приятельницами в качестве фигурантов. Историй у нее было заготовлено множество, они выскакивали из Пенелопиных очаровательных уст с такой непринужденной легкостью, что она нередко завиралась и плела небылицы без всякой в том нужды (ну разве что для поддержания формы). Не то чтоб она была такой уж закоренелой лгуньей или тем, что в книгах называют записным вруном… интересно, кто его записал и куда? Или записали его вранье? Тогда это не врун, а писатель… Нет, лгуньей Пенелопа не была, во всяком случае, от рождения, просто ее вдохновляло чувство… Да, в те времена она не колебалась бы между «да» и «нет», как маятник огромных, величиной со шкаф старинных часов, пожалованных Джемме в приданое ее антикварным папашей. Хотя ухажеров у нее тогда было… воз и тележка устарели и, по справедливости, их следует заменить на поезд с автомобилем. Собственно, Пенелопа, грех тебе прибедняться, поклонники у тебя далеко не вымерли, есть и сейчас… да, есть, но не за каждого ведь пойдешь замуж! Есть давно изученные, рассмотренные, обследованные и отвергнутые — а новые… Где их взять? Каким образом женщина может в этой нелепой стране найти новых знакомых? Школа окончена сто лет назад, институт тоже не вчера, все подруги с головой погрузились в семейную жизнь-трясину, у них если кого и встретишь, так олуха-деверя размером с оловянного солдатика. На работе? Это в хореографическом-то училище? Там если и попадаются иногда мужчины, так танцовщики, а танцовщик, извините… да рядом с артистом балета даже тенор — академик! Словом, Пенелопа, плохи твои дела, выбора нет, и этот противный делец чуть ли не с брюшком и явным намеком на лысину, считающий Канта писателем, а балет умирающим искусством, — твое последнее прибежище, дикий берег, на какой волны выкидывают утопающих, радующихся уже — и единственно — тому, что они не утопленники. Все кончено, скажи «да», и прощай, то есть здравствуй, немытая Россия, а точнее, прощай, немытая Армения. Итак? Итак, многоразумная, не будь дурой, открой рот и… Ну! Считаем до трех: раз, два, два с половиной, два и три четверти…