Приключения англичанина

Я возразил в том смысле, что собеседник мой чрезмерно снисходителен к себе, но способен ли прощать врагам своим в соответствии с заповедью Господа нашего Иисуса Христа?

«Ближе Фрэнка не было у меня друга, – ответствовал младший. – Вместе плавали мы на «Решительном», потом на «Сокрушительном», и неизменно он, будучи старшим по возрасту и званию, оказывал мне помощь словом и делом. И вот прибыли мы на Ямайку и в тот же вечер пошли в таверну, а там сидели трое русских… Спознались, они нам поставили, мы – им. И, представь, русские завели разговор о поэзии. Помню, один из них все выхвалял стихи какого–то Медведева или, может, Волкова, не то Собакина. Мне сделалось скучно, да и не верилось, что у русских могут быть добрые пииты. А потом чувствую, что хмелею. Извинился и вышел подышать вечерним, относительно прохладным воздухом. Постоял, держась за пальму, справил малую нужду, возвращаюсь – Фрэнк на полу с ножом в спине, а любителей поэзии и след простыл. И так сноровисто все сделали, прохвосты, что и хозяин таверны не заметил. Я его спрашиваю: может, ссорились они с товарищем моим или, может, это он спьяну задирался? Хозяин таверны отвечает, мол, действительно те трое и товарищ твой спорили о каких–то про… про…содиях, но рукам воли никто не давал и как товарища твоего ухайдокали – проморгал, говорит, я этот момент. И вот не укладывается у меня в голове, как могла дискуссия о преимуществах той или иной просодии привести к смертоубийству. Ясно, что просодии тут ни при чем, просто кто–то из этой троицы не успел перебрасопить реи – ну и понесло его ураганом… Стало быть, и не виноватый он, понимаешь? Вот тебе мой ответ на твой вопрос: не держу я зла на убийцу моего друга, хотя, разумеется, пристрелю его, ежели встречу».

Ночь напролет продолжалась наша беседа, но каждый остался при своем. Утром спустились мы в капитанскую каюту. Зрелищем при жизни усохшего младший был растроган до слез, вскричал: «Вот щастливейший из смертных! Все страсти, должно быть, в нем уже умерли!» Безвозмездно снабдил нас провиантом и ни словом более не обмолвился о враче, которого я вкупе с его инструментами и аптекарским припасом все же спрятал в трюме от греха подальше.

На прощание отсалютовали друг другу наши корабли пушечными выстрелами и разошлись в разные стороны.

Едва расстались мы с морскими разбойниками, как появился на горизонте испанский галеон. Погнались за оным, подняв паруса до последнего квадратного дюйма. Испанцы убрали фок и легли в дрейф под брамселями. Людей на фрегате оставалось всего ничего, посему я постарался как можно целесообразнее распределить между ними обязанности, готовясь к бою, быть может, роковому для нас. Натянули сетки над верхним деком, дабы обломки рангоута при бомбардираде не причинили увечий. Проверили насосы для разбрызгивания уксуса. Галеон, поворотясь правым бортом, произвел залп и сызнова повернулся кормой, чтобы перезарядить пушки. Мы покуда не отвечали, экономя заряды. Испанец сызнова выпалил – одно ядро с шипением бухнулось в воду в нескольких ярдах от фрегата и насмерть зашибло аккулу. Лучших стрелков послал я на мачты, прочих поделил на группы, коим наказал двигаться по кругу и вести непрерывный огонь по неприятелю – от младшего помощника мне уж было известно, что испанцы имеют обыкновение ложиться на палубу и ждать, когда противник закончит обстрел, и лишь после встают и палят ответно.

Внезапно налетел шквалистый ветер с дождем, галеон скрылся за толстой, как бы стеклянной стеною воды, но мы неотменно продолжали преследование.

К вечеру дождь прекратился, и мы увидели, что испанцы выбрасывают за борт скот, скарб, каких–то женщин, желая таким способом облегчить ход судну. Наш самый меткий юноша, пристрелявшись, уложил ихнего капитана и сим предрешил исход сражения. Подошли к галеону вплотную, зацепились крючьями и полезли на абордаж. Испанцы не оказывали нам сопротивления…

Неугомонные марсовые проникли в винный трюм, где отпраздновали победу. И преотлично ведь знали, что за стенкою расположена крют–камера! Взбешенный, приказал протянуть всех троих под килем.

Движемся к югу. Взяли на абордаж еще один галеон.

Движемся к югу. Взяли на абордаж еще один галеон.

Движемся к югу. Взяли на абордаж еще один галеон, но весь его груз (серебряные слитки) пришлось затопить — наши трюмы уже забиты по ахтер–люки. Пора возвращаться на родину, благо установились ведреные дни.

Мчимся домой на всех парусах, не щадя оных. Сломали за месяц три бом–утлегаря, два блинда–рея и четыре лисель–шпирта.

Приводим фрегат в образцовый порядок: обтянули втугую и просмолили стоячий такелаж, выскоблили корпус до самой воды, покрасили все от клотиков до ватер–вейсов. Реи теперь у нас черные, марсы и топы мачт – белые, ютовые поручни – черные, белые и желтые, фальш–борт – зеленый, планшир – белый. Якоря, рым–болты и прочие оковки зачернены угольною смолою. Медь на штурвале и шпиле, а также медный колокол надраены — больно глазам.

На людей смотреть тоже больно, но по другой причине, особенно на юношей, — бледные тени в черных от смолы и дегтя рубищах.

В день Святого Валентина, совпавший с днем выхода из Магелланова пролива, велел выдать команде утроенные порционы спиртного – и чтобы пили за здоровье оставленных дома дам. Впервые за многие месяцы вспомнил о Серине… Юнгу нарядили женщиною, плясали с ним по очереди и шутливо целовали его – шутливо лишь до тех пор, покуда не выяснилось, что это и в самом деле женщина!

Теперь однако никто не пытался спровадить оную за борт — напротив, всякий оказывал ей внимание.

На горизонте уже белели дуврские скалы, когда, к великой моей радости, опамятовался капитан Еллоу. Впервые за время плаванья поглядел на меня осмысленно и попросил созвать в кают–компанию весь офицерский состав, дабы посоветоваться, где на фрегате возможно приютить старцев наилучшим образом…»

Сведения о жизни Перегрина по возвращении из плавания скудны. Награбленного едва хватило, чтобы возместить Адмиралтейству убытки (гибель пяти кораблей) и выплачивать пенсионы семьям убитых, пропавших без вести или ставших инвалидами. Все же Перегрина представили к награде, но тут разразился мятеж, одним из зачинщиков коего считался его старший брат, и с награждением решили повременить.

Мятеж подавили, начались казни участников и заподозренных в сочувствии. Перегрина не тронули, но и доверить ему командование каким–либо кораблем не спешили.

Самое печальное в истории с Перегрином следующее: отношения с Испанией улучшались, и если бы Адмиралтейство узнало о том, что некий энтузиаст корпит над отчетом об экспедиции, цели и задачи которой плохо согласовались с официально заявленным Великобританией курсом на мирное сосуществование, несомненно приняло бы оно меры, дабы воспрепятствовать огласке компрометирующего документа…

Писал Перегрин поневоле второпях, с оглядкою на жену Серину, всякий раз при ее приближении вздрагивая и ложась на бумагу грудью.

Эта Серина, обвенчавшись с юным милейшим мидшипменом, таковым и ждала его, дура, из кругосветки. Рассчитывала, вдобавок, что притаранит ей сундук, набитый золотыми дублонами. А вернулся нищий, пьющий, увез ее из Лондона в нортумберлендскую трущобу и тем самым лишил возможности вести привычный образ жизни, то есть ежевечерне посещать театральные представления, – ах, на обратном пути она всегда попадала в какую–нибудь потешную переделку!..

Мстя за обманутые ожидания, она выкрадывала у него готовые главы отчета и растапливала ими камин.

Упрямо восстанавливал текст, но память его с годами, конечно, слабела. И способность к связному повествованию тоже. Возвращалась к нему эта способность лишь после принятия нескольких порционов рома.

Но почему же не прятал он от жены злосчастную свою рукопись?

Мне кажется, я понимаю причину. Неглупый Перегрин скоро догадался, что Адмиралтейству отчет его не нужен. Однако испытывал он естественную потребность хотя бы некоему никому рассказать о пережитом, посему и продолжал свой неблагодарный труд.