Варварские свадьбы

Она больше уже не обращалась к Дуду, а разговаривала со своей памятью.

— Никогда не забуду, с каким видом она меня встретила, когда я появилась в Центре. А как важничала… Не отпускала его ни на шаг… Ревновала, понимаете?.. Вообразила, что между полковником и мной… Мы действительно были друзьями, уважали друг друга… Конечно, полковник был очарователен, а я молода…

Почему он так на нее смотрит?.. Совершенно ошеломлен. Хотя… ну и видок, должно быть, у них: вдвоем, да еще с сигарами. Он — совершенно голый в своей постели, слегка перепуганный, она — в пеньюаре на колченогом табурете, в тапочках полковника.

— А вы, Дуду, чем занимались в молодости?

— Полковник все знал обо мне. Я работал на сахарном заводе, и вдруг один тип как бросится на меня с ножом, тогда я…

— Верно, верно, грустная история, не будем об этом… А вы никогда не чувствовали себя немного одиноким, никогда не думали жениться?

— О нет!.. Жениться — нет… Чтобы жениться, нужна любовь!

Да что он знал о любви, этот недотепа?.. И как обходился без нее столько лет? Наверное, желание умерло под его черной кожей, пропало с течением времени; она надеялась, что и у нее оно когда–нибудь пропадет и она наконец заснет, не желая прикоснуться к другому телу, неважно чьему.

— Ну что ж, я вас оставлю, — вздохнула она и нехотя встала. Ее взгляд пробежал по стенам и наткнулся на лубочные картинки, нарисованные на тряпках.

— Это я их нарисовать. — гордо сказал Дуду. — Я рисовать ночью.

— А тряпки, где вы берете тряпки?

— На кухне, мамуазель Ракофф. Только это старые, использованные тряпки, это…

— Тряпка, мой дорогой Дуду, чем старее, тем лучше вытирает. Поэтому я попрошу вас впредь отказаться от вашего творчества…

— Но я рисовать чужих, мамуазель Ракофф, как дети.

Мадемуазель Ракофф, казалось, потеряла терпение.

— Ваши чужие — негры, они меня не интересуют. Лучше смотрите за тем, чтобы двери были хорошо заперты. Все же спасибо за сигару.

После ее ухода Дуду принялся яростно расчесывать давно зудевшие грудь и правую голень, задаваясь вопросом, не был ли это визит привидения.

Прошла неделя. Все это время мадемуазель Ракофф была холодна как лед с Дуду, с девочками, а по отношению к Людо проявляла язвительную вежливость.

Людо написал письма матери, Татаву и Мишо. Но медсестра отказалась их отправлять, если он не оплатит марки. Людо вытащил из тайника, которым ему служил носок, три пятифранковые монеты и принес их в ее кабинет. Она обозвала его вором, забрала деньги и заявила, что пусть он и не надеется, что она отправит письма при таких обстоятельствах!

— А мой снимок? — вдруг потребовал он.

— Какой снимок?

— Снимок моей матери. Одилон сказал, что он мой. И что вам он тоже сказал, что он мой.

На лице медсестры появилось хитровато–торжествующее выражение.

— Ты же не думаешь, что я тебе его отдам? Расскажи–ка лучше об украденном барашке. Может, он сам возвратился в ясли?.. Если хочешь получить назад свой снимок, то вначале ты должен во всем сознаться и, прежде всего, рассказать, откуда взялись эти деньги!

— Мне их мать дала.

— Обманщик! Твоя мать не дала бы тебе и гроша. Впрочем, теперь, когда у вас дома есть телефон, это очень легко проверить.

Она протянула руку к аппарату, полистала толстый справочник и набрала номер. Когда голос в трубке ей ответил, она улыбнулась Людо.

— Алло… Позовите, пожалуйста, госпожу Боссар. А, это вы, Николь… Это ваша кузина Элен Ракофф из Центра Сен–Поль… Да… Нет. ничего серьезного, не волнуйтесь… Я просто хотела кое–что выяснить по поводу Людовика… Да нет, вовсе нет… Правда ли, что вы ему давали с собой деньги?.. Нет?.. Я так и думала… В Центре запрещено иметь деньги и… Что? У вас перед его отъездом исчезли пятифранковые монеты?.. Нет, я имела в виду бумажную купюру, однако же!.. В конце концов, возможно, что ему ее дал Мишо… Ну что ж, я вам очень признательна… Может, хотите ему что–нибудь сказать, он как раз рядом… Да–да, понимаю… Я вас прекрасно понимаю… Что ж, до свидания… Надеюсь, до скорого.

Она повесила трубку, посмотрела на Людо и с размаху, будто игральные кости, швырнула монеты на стол.

— Ничего себе!.. Сколько лет твоей матери?

— Не знаю, — потерянно ответил он.

— Ладно, вообще–то у нее молодой голос… Ты слышал, что она говорила?

— Когда она за мной приедет? — выдохнул он.

Мадемуазель Ракофф сложила руки, и на лице ее появилась вкрадчивая улыбка.

Наверняка очень скоро: на той неделе начинаются каникулы. Конечно, при условии, что я разрешу тебе уехать… Сегодня можешь считать, что тебе повезло, так как я ничего не сказала о… монетах… Она брюнетка, блондинка?

— У нее теперь стриженые волосы. На фотографии они нестрижены.

— В общем, она не старуха!.. Так, но это не все. Я оставляю у себя украденные деньги. И, конечно, требую, чтобы ты принес и остальную часть своей… добычи. Я распоряжусь, чтобы эти деньги вычли из платы за твое содержание.

Вечером Людо вручил мадемуазель Ракофф четвертую часть монет. В носке осталось сто франков.

В следующее воскресенье большинство воспитанников разъехалось по домам. По их мрачному виду, с каким они прощались с Людо, нельзя было сказать, что они сильно радовались отъезду из Центра. Антуан, прижав к груди своего барашка, спрятался на дереве, надеясь, что родители не найдут его и не увезут домой. Шоферу в ливрее, приехавшему за Мириам на роскошном американском автомобиле, пришлось чуть ли не силой заставить ее сесть в машину.

К середине июля в Центре оставалось не более десятка воспитанников, напуганных своей малочисленностью, оскорбленных в своих стадных чувствах, запутавшихся в череде вяло текущих дней, словно в слишком большой одежде.

Каждый день Людо ожидал приезда своих, и каждый день мадемуазель Ракофф говорила ему, что он должен быть готов к отъезду.

Занятия проходили в вялом ритме, свисток раздавался не часто, пингвины были забыты, медсестра ходила с обнаженными руками. Она занимала детей легкими садовыми работами, сбором цветов вдоль придорожных кюветов. В опустевшей столовой гулко разносились малейшие звуки; к столу подавали оранжад, на десерт баловали сладостями; в яслях все барашки стояли вокруг Иисуса; музыку больше не слушали, разве только если шел дождь. И Людо с нетерпением ждал наступления плохой погоды.

Он часто встречал обращенный на него взгляд Лиз. Его комната по–прежнему служила для них тайным местом, где они оставляли друг другу свои загадочные послания: то белый камешек, перевязанный черным волосом, то две сплетенные травинки, образующие два кольца.

Он получил письмо от Мишо.

Однажды утром Людо просто так не побрился. Мадемуазель Ракофф вначале решила, что это из–за небрежности, и заметила ему, что он выглядит как старый козел. Но прошла неделя, а Людо по–прежнему отказывался бриться, и чем больше его лицо зарастало, тем больше он замыкался в себе; брови, которые он раньше выщипывал, буйно закустились. Дети при встрече с ним тянулись рукой к своим щекам.