Училка

— Ты в машине с папой поедешь! С ним общаться будешь, а я со своим классом… Зачем ты это надел? Господи, ну что вы, как нарочно…

— Мам, кажется, папа идет!

За нашей дверью, за которой слышно всё, что происходит на площадке, раздалось характерное покхекевание. Настька гордо тряхнула головой и неторопливо открыла дверь.

— Что-то ты задержался, — сказала она тоном взрослой девочки. — Что, проспал?

— Да я… я там… — Игоряша топтался в дверях, не заходя.

— Ты что это? — удивилась я. — Что такое?

— Да я вот как-то… плохо себя чувствую… пришел сказать…

— А! — я быстро посмотрела на Игоряшу.

Да нет, выглядит нормально.

— А что с тобой?

— Голова. И живот… Тошнит как-то.

— Объелся вчера?

— Нет, аппетита нет…

Игоряша стоял передо мной вполне розовый, как обычно, со своим здоровым румянцем отлично питающегося и высыпающегося годами человека, не курящего, мало пьющего, не переутомленного, не задерганного.

— Что, может, кишечный грипп? — спросила я. — Тебе нужно идти домой и ложиться.

— Ага, да! — обрадовался Игоряша. — Я — да… Полежу там, посплю…

— Подожди! — неожиданно решительно сказала Настька. — Ну-ка… — Она втащила Игоряшу в квартиру за рукав и плотно закрыла за ним дверь. — Никитос, подержи-ка папу…

Никитос кивнул и, вместо того чтобы держать Игоряшу, как обычно, изо всей силы толкнул его. А Игоряша не удержался на ногах. Пошатнулся и упал на маленькую обувную тумбочку. Больно ударился коленкой, с трудом встал, стал растирать ее, не поднимая на меня глаз. Я дернула к себе Никитоса. Тот виновато потупился:

— Мам, я же пошутил…

— Идиотские шутки. Человек не готов был, не сгруппировался…

— Возьми, — Настька, которая в это время бегала на кухню, протянула Игоряше стакан с водой и две таблетки угля. — Мам, две хватит?

Я внимательно посмотрела на нее. Молодец девочка.

— Нет, нужно по таблетке на десять килограммов веса.

— Это сколько? — Настька наморщила лоб. — Пап, сколько у тебя килограммов веса?

— Семьдесят два, дочка. — Игоряша, кряхтя, наконец распрямился. — Семьдесят два. Только вы меня никто не любите и не уважаете. Вот.

— Сказал? Молодец. Долго готовился? — Я похлопала Игоряшу по плечу. — А теперь иди.

Он попытался посмотреть мне в глаза, но, разумеется, взгляда не выдержал. Я увидела, как глаза у него стали намокать.

— Иди ты, ради бога, Игорь. Тебя ждут.

— Да, да… — Суетливо перешагнув через порог, Игоряша полуобернулся на Настьку: — Я позвоню вечером, дочка, хорошо?

— Ага! — легко сказала Настька, по-прежнему держа в одной руке стакан воды и сжимая в другой таблетки угля, и даже улыбнулась: — Конечно, звони, папочка! Звони-звони! — она залпом отпила полстакана воды и перевела дух.

Ничего не понимающий Никитос стоял, растерянно глядя на уходящего бочком Игоряшу.

— Что, мам, он обиделся, что я его толкнул? И ушел? И не поедет с нами?

— Он обиделся, что мы его не любим, ты же слышал, — объяснила Никитосу Настька, старшая сестра-близняшка. Девочки развиваются с опережением на пять лет. — Он ушел к Юлии Игоревне. Поедет с ней в Мырмызянск.

— Че-го-о? — Опешивший Никитос тряхнул головой, а потом в два прыжка очутился на площадке.

— Вернись, — твердо сказала я. — Пусть едет. Он хочет ехать. Он даже наврал, что заболел.

Вот правильно или не правильно, что я так при детях… А как? Как? Поддерживать игру Игоряши, врать вместе с ним? Объединяться с Игоряшей, который предал маленькую трепетную Настьку, балбеса Никитоса и меня, любимую? Или позволять, чтобы их чудесный детский мир разваливался у меня на глазах? Не знаю. Нет ответа.

Я была уверена, что Игоряша спустится до первого этажа и вернется. Что он выйдет на улицу, посмотрит на наш балкон, с которого ему обычно Настька машет и машет, в любую погоду высовываясь из окна лоджии, и вернется. Дойдет до поворота из двора, где стоит беседка, в которой когда-то клялся мне, что я для него — небо и земля и всё, что между ними, и вернется. Но он не вернулся.

— А и ладно! — сказала я детям. — Ну что, все готовы? Насть, термос прикрути. Хотя уже бесполезно, наверно. Я думаю, ребята все разошлись. Ведь никто даже не позвонил, не спросил, где я. А мы опаздываем уже на двадцать пять минут. Так что можем не спешить.

— Нет! — выкрикнул Никитос. — Побежали! Я что, зря в воскресенье в семь утра вставал? Я что, дурак?

— Ты дурак, — мягко сказала ему Настька. — Ты разные сапоги надел, ты не видишь? Один мой, один свой.

— Бэ-э-э… — ответил Никитос и натянул Настьке шапку на глаза. — Так тебе лучше!

Настя поправила шапку и снисходительно заметила:

— Малыш ты еще! Я на тебя не обижаюсь!

Я чмокнула Настьку в нос, подтолкнула Никитоса, который, громко сопя, быстро переобулся, подхватила сумку, и мы побежали. Почему-то мне до последнего казалось, что во дворе стоит виноватый Игоряша и ждет нас, жестоких и незаменимых. Но двор ранним воскресным утром был совершенно пустой.

— Ого! Ничего себе мороз! Зима… — протянул Никитос.

— Март — зимний месяц в Москве, — объяснила ему Настька, тоже, как и я, оглядываясь. — Мам, а я думала…

— И я, дочка, тоже думала. Но может, у него и правда живот болит?

— Нет, — ответила мне Настька и наконец напустила слезы в глаза. — Нет! Я так и знала! Чувствовала!

— Насть! — Я остановилась, потому что мне важней было сказать это сейчас Настьке, чем успеть к детям в школу, которые, скорей всего, и так разошлись. — Мороз. Не реви. И послушай меня: сегодня первый день оставшейся тебе жизни.

Настька подняла на меня глаза.

— Да, да, именно так. И первый день должен быть очень хорошим, понимаешь?

Я перегружала и сознание, и психику своей маленькой дочки. Может, лучше позволить ей чуть пострадать?

— А в общем… Да, жаль, что папа принял такое решение. Кстати, ведь это лишь наши домыслы. Может, у него и правда расстройство кишечника, и он боится уезжать далеко от дома.

Никитос, слышавший лишь конец фразы, стал усиленно хохотать, толкнул Настьку, упал сам в оплывший, почерневший сугроб, испачкался обо что-то очень неприятное. Я дала ему легкий подзатыльник, по шапке, но он почему-то обиделся.

— Ты меня все время бьешь, — заявил он. — А нам сказали, что из битых детей получаются преступники.

— Да что ты говоришь! — всплеснула я руками, задев большой сумкой пригорюнившуюся Настьку. — Еще один обделенный! Вставай давай, не валяйся в грязи! Посмотри, куда ты попал!

— Ой… — Никитос увидел свой измазанный рукав и штанину. — Ты меня отмоешь, мам? Фу-у… Как воняет… Что это?

— Это? Мазут, Никитос!

— Точно, а я еще думаю, как будто я в поезде…

— Ага, вот точно! Именно в поезде! Чух-чух, чух-чух!

— Жаль, что с нами Юлия Игоревна не едет, а то бы ты к ней подсел, — проговорила Настька. — Давай я тебя снегом вытру.

— А давайте мы сейчас побежим к школе, а?

— Мам, нельзя, чтобы мальчик из приличной семьи такой грязный был! — укоризненно объяснила мне Настька.

— Ох, хорошо, ты права, девочка из приличной семьи… — Я попыталась оттереть мазут снегом. — Где только ты его нашел? Так, повернись, постой ровно… Да нет, просто так не оттирается. Ладно! Тебе гипс сняли?

— Сняли, — пробубнил он.

— Опять наденут. Спокойно давай поживем месяц хотя бы, а? Без больниц, гипсов, швов, киднеппинга…

Я была не права. Никитос совершенно не виноват, что его украл глупый Громовский. Но отругала уже до кучи.

— Стоят! Мам, стоят, вон они! — заорал Никитос и попробовал посвистеть, затолкав всю пятерню в рот. — Фу, гадость какая… — Он с отвращением посмотрел на свои пальцы.

— Никитос! Да что ты за… Ай! Тридцать три несчастья, вот правда, а!

— Мам, я положила в сумку уголь, — сказала моя девятилетняя дочка. — Дай ему угля, он наелся мазута.

— Я? Я? — Возмущенный и красный Никитос плясал на месте, отплевываясь, морщась.

— Двигайся вперед. Хотя нет… Ладно! Прополощешь рот хотя бы… — Я быстро достала термос, налила горяченный чай, дула-дула на него и вылила. — Ладно! Горячий! Еще хуже будет! Обожжешься… Отплевывайся пока, басурман!