Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

— И что же вы?

Назаров пожал плечами:

— Бывало, что и сеяли, в стылую землю семена зарывали. Зато район всегда первым по области посевную заканчивал. А хлебозаготовки? Выполним весь план, Полипов добавочный спускает. Излишки, дескать, есть, сдавайте Родине излишки. Ну, по хлебосдаче мы тоже всегда первыми. Передовой район! А хозяйство что? Оно хиреет. На трудодни фига остается. Ну, терпишь-терпишь, да иногда и… сотню-другую пудиков пшенички скроешь. На душе муторно, будто украл хлеб-то… Или рассвирепеешь — да бумагу ему, рапорт: все честь по чести, сев закончили. А кой хрен закончили, когда пашни еще каша кашей, ноги по колено вязнут. Да… А потом ночами сердце все исщемит, все ворочаешься. Все слушаешь, не стучат ли дрожки… Якова Алейникова.

— Во-он как!

— А ты думал — как?

«Да, Полипов, Полипов…» Кружилин эти полгода все присматривался к нему. Вроде бы человек как человек. Ведет, правда, себя замкнуто, но обязанности новые выполняет если не хорошо, то добросовестно.

Кружилин жил в том же одноэтажном бревенчатом доме, что и до отъезда в Ойротию. Только сейчас дом был обнесен высоким глухим забором, выкрашенным в зеленый цвет.

— Зачем ты забором отгородился? — спросил Кружилин у жившего в этом доме Полипова в первый же день приезда. У крыльца стояла полуторка, дед Евсей, райкомовская сторожиха и сам Полипов бегали по перемерзшим ступенькам, носили из дома и бросали в кузов матрацы, стулья, связки книг.

— Это не я. Это Алейников приказал огородить, — бросая в кузов валики от дивана, сказал Полипов. — А зачем — его уж дело. Ему виднее.

Стоял морозный день, нетронутый, немятый снег больно искрился. Полипов был в одном свитере, в шапке, от него шел пар.

Грузился он торопливо, как-то демонстративно-показательно.

— Зря ты это, Петр Петрович, — сказал Кружилин.

— Чего зря?

— Переезд затеял. Мы с женой поселимся в доме, где жил бывший предрика. Или еще где. Сын у меня в армии служит, много ли места нам с женой надо?

Полипов вытер ладонью широкий вспотевший лоб, попробовал улыбнуться.

— Нет уж… Закон порядка требует. Я в этом деле педант, хотя это, может быть, и смешно…

Машина уехала, а дом стоял пустой, неприглядный, будто разграбленный. Кружилин закрыл ворота, вошел в дом, походил по пустым комнатам. На пыльных полах валялись бумажки, окурки. «Забор вокруг дома надо будет сломать», — подумал он.

— Устраиваешься? — услышал голос Алейникова.

Яков в добротном кожаном пальто с меховым воротником, но в потертых собачьих унтах стоял у дверей и улыбался.

— Слушай, зачем ты дом-то обгородил глухой стеной? — спросил Поликарп Матвеевич.

— Я? Это Полипов приказал обгородить. Ну, устраивайся, устраивайся. — Он оглядел зачем-то запоры на дверях. — Впрочем, ремонтик сперва надо бы сделать. Ты маленько еще потерпи в гостинице. — И он подошел к телефону, крутнул два раза ручку. — Катенька, райкомхоз мне… Ага, Малыгина! Малыгин?.. Да, я… Слушай, квартиру секретаря райкома надо привести в порядок. Срок — два Дня.

Тот, кого Алейников назвал Малыгиным, видимо, что-то говорил.

Яков слушал, покусывая нижнюю тонкую губу.

— Ты мне не заливай, я говорю — два дня, и точка. Все. — Он повесил трубку. — Черти, вечно у них отговорки. Ты извини, что я, так сказать, вмешался. А то они тебе за две недели не отремонтируют.

— Прикажи уж заодно этот чертов забор снести.

— Забор? Зимой-то?! — улыбнулся опять Алейников.

— Да, верно… Ладно, подождем до весны.

Алейников согнал улыбку.

— От какой ты… Поставили — пусть стоит. Не по собственной прихоти, должно быть, его поставили. Не понимаешь, что ли?

«Эх, Яша, Яша! — вздохнул Кружилин, когда Алейников ушел. — Боюсь, опять мы с тобой не сработаемся».

Поликарп Матвеевич еще, наверное, с полчаса бесцельно бродил по пустому дому, долго стоял в маленькой комнатушке, в которой когда-то жил сын Василий. Вот здесь, у стены, стояла его кровать, здесь — столик, где он готовил уроки. Тут была полка, уставленная игрушечными танками. Васька, кажется, с первого класса забредил танками, лепил их из хлебного мякиша, вырезал из картона, выпиливал из досок. А потом забросил танки, увлекся авиацией, день и ночь строгал реечки, планочки, мастерил из них крылья и фюзеляжи планеров, самолетов, обклеивал папиросной бумагой. Это было уже там, в Ойротии… Но к десятому классу остыл и к авиации; к чему лежала у него душа — он и сам уже не знал. Он так и сказал:

— Не знаю, батя, на что свою жизнь истратить. Хочется на что-то необычное. А вот неясно пока, в голове какой-то розовый туман качается. Знаешь, скоро мне на действительную. Отслужу, а там видно будет. За время службы, может, продует мозги.

С тем и ушел в Красную Армию.

А здесь, в этой комнате, был кабинет. Поликарп Матвеевич вспомнил, что любил работать здесь по утрам. Окнами дом выходил на площадь, посреди которой стоял простенький памятник павшим борцам за Советскую власть — темно-красный, как застывшая кровь, деревянный обелиск. Здесь, в этой братской могиле были похоронены многие бойцы его партизанского отряда. Зимой, каждое утро, когда вставало солнце, если окно в комнате не было замерзшим, тень от пятиконечной звезды, которой был увенчан памятник, падала прямо на его рабочий стол. Вокруг памятника был разбит небольшой скверик. Летом, от зари до зари, он тонул в разноголосом птичьем гомоне.

Летом солнце вставало из-за горизонта много восточнее, поэтому тень от звезды на стол не падала. Но зато, стоило лишь распахнуть окно, этот птичий перезвон сразу, обвалом, врывался в комнату вместе со свежим воздухом, заполнял ее всю, до отказа. Пели птицы, под утренним ветерком чуть волновались тополя и клены, каждым листочком отражали яростное солнце, текли по небу над памятником легкие и свежие утренние облака, и казалось, что это вовсе не облака плывут над землей, а сама земля несется куда-то в неведомые дали, оставляя облака позади. Теперь за окном торчали унылые, почерневшие от летних дождей доски забора, поверх досок — верхушки деревьев, а поверх деревьев, правда, виднелась выпиленная из куска толстой плахи звезда. Она была в инее, под зимними лучами солнца горела, сверкала. Но сам памятник был отгорожен глухой стеной.

«Ну, нет! — чувствуя тупую боль в сердце, взорвался Кружилин. — Летом к чертовой матери этот забор!» И, круто повернувшись, вышел из дома.

Во двор въезжала подвода, груженная облитыми известью бочками, ящиками, банками с краской, за санями валила толпа людей в грязных ватниках. Впереди, как предводитель, шел представительный мужчина лет тридцати в желтом полушубке. Он подбежал к Кружилину, выдернул руку из меховой рукавицы, сунув ее, как копье, Поликарпу Матвеевичу:

— Вы — Кружилин, новый секретарь райкома? Будем знакомы. Я — Малыгин. — И обернулся к толпе: — Давай, давай, ребята, время в обрез, чтоб как из пушки у меня послезавтра к вечеру. — И опять крутнулся к Кружилину: — Вы, Поликарп Матвеевич, будьте спокойны, сделаем, успеем. У меня народ — жохи!

— Что значит жохи? Пройдохи, что ли?

— Не-ет, в смысле золотые ребята, умельцы. Это у меня словечко такое. Давай выгружай, завтра с утра еще поднаряжу к вам людей, со всех объектов поснимаю.

Малыгин суетливо бегал вокруг саней, распоряжался. Кружилин с неприязнью поглядел на него: «Сам-то ты жох, однако, первостатейный».

— Вы, смотрю, исполнительный, — сказал он вслух.

— А как же?! — В глазах у Малыгина плеснулось удивление. — Служба. Какие колера вам поставить?

— Ни с каких объектов людей снимать не надо.

— П-понятно… — растерянно уронил Малыгин. — Только непонятно насчет сроков.

— К концу следующей недели приведете дом в порядок — и хорошо. А цвет полов и стен мне безразличен. — И пошел со двора.

— П-понятно… — Кружилин чувствовал, как Малыгин недоуменно смотрит в спину, соображая, кому же подчиняться — ему или Алейникову.

Подчинился заведующий райкомхозом все-таки Алейникову.