Земля обетованная

В хорошо известном заведении на хорошо известной улице, вокруг которого субботними вечерами рыщут — будто бездомные коты возле мусорных ящиков — фоторепортеры, Мерлин снова заказал шампанское и занялся выбором двух девиц. Это оказалось до скуки просто. Лестера заинтересовал новый поворот в интимной жизни Мерлина, но он слишком устал и был настроен слишком подобострастно и осторожно, чтобы отважиться на какое-нибудь замечание по этому поводу. Они вернулись в особняк Мерлина на крыше многоэтажного дома и разошлись со своими партнершами по разным спальням. Лестер побоялся спугнуть свою удачу отказом, однако пошел он на это с большой неохотой: ему казалось, что он изменяет Файоне, и снова он испытал удивление от того, что подобное чувство могло пробиться на поверхность сквозь незажившие раны и коросты его обожженной души, и снова его охватила гордость от того, что он еще способен быть верным кому-то.

Когда он со своей партнершей вернулся в гостиную, Мерлин был уже там и сидел с мрачным видом, уставившись на свое отражение в черном стекле окна — шторы были опять раздвинуты. Лестер распрощался; уходя, он похлопал себя по нагрудному карману, давая понять, что номер личного телефона, сообщенный ему в ресторане, надежно спрятан. Мерлин едва взглянул на него. Партнерша Лестера очень обрадовалась тому, что он уходит. Она усердно прихорашивалась, надеясь привлечь внимание сверхзвезды, а тот продолжал угрюмо вглядываться в свое темное отражение, постепенно наливаясь ненавистью перед очередным взрывом беспричинной бурной злобы, вслед за которым несчастные девчонки вылетят на пустынную улицу, а великолепное убранство комнаты превратится частично в обломки.

Наконец такси появилось, и вскоре Лестер тряско катил по мосту через Темзу, направляясь в Стокуэлл к Файоне, все еще боясь поверить своему счастью.

4

— Нет ее здесь.

— Брось дурака валять. — Лестер навалился на дверь плечом, но легонько, скорее символически.

— Она уехала, сразу же как я вернулась. Просила передать тебе, что она возвращается к своему благоверному и чтобы ты к ней больше не приставал.

— Она здесь. — Лестер снова ткнулся плечом в дверь.

— Стала бы я тебе это рассказывать, если бы она тут рядом стояла. Сам подумай.

— Почему она уехала? — Он не смог удержаться от этого вопроса, хотя и понимал, что выдает себя.

— Я в чужие дела не лезу.

— А что она сказала тебе?

— Я уже тебе передала.

— Наверное, она еще что-то сказала. Ведь вы же разговаривали. Наверное, у нее нашлось, что еще сказать. Или записку бы оставила.

— Не оставила она никакой записки. — Дженис рассмеялась, и обидный звонкий смешок проник сквозь тонкую дверь в голый коридор, слабо освещенный ночной лампочкой. Лестер ясно представил себе Дженис, ее дурацкую голову, всегда аккуратно подстриженную, гладкую и чистую, прилаженную к крупному, роскошному туловищу. — Файона тебе никогда б не стала записок оставлять.

— Выходит, ты знаешь ее лучше, чем я, так, что ли? — почти выкрикнул Лестер; до этого он говорил громким шепотом.

— А как же. Я ее знаю подольше твоего. Она какая была, такая и осталась. И никогда не переменится.

— Что ты хочешь этим сказать?

Красноречивый звонкий смешок был ему ответом. Хитрит, подумал Лестер, дура несчастная, отдать бы ее на одну ночь Кинг Конгу, отучилась бы хихикать.

— Ты смотри, голос не повышай.

— Впусти меня, я спать хочу.

— Да ты что, шутишь? — Дженис, уверенная в своей безопасности, стояла по ту сторону двери; розовый стеганый халат с высоким воротником в стиле Эль Греко, подпиравшим ее остренькие ушки, падал до самого пола, расширяясь, как кардинальская мантия; под ним прятались розовые домашние туфли. Она наслаждалась этой сценой. Квартира наконец снова принадлежала ей — она поклялась, что больше никогда не пустит к себе никого — а Лестера тем более. Ее зычный голос кабатчицы был рассчитан на то, чтобы раз и навсегда поставить его на место, она говорила с ним тоном, не допускающим возражений.

— Утром я уйду. Впусти! Я спать хочу.

— В эту дверь ты больше никогда не войдешь, детка! Заруби это себе на носу!

— А я вот возьму и выломаю эту чертову дверь. — На этот раз он грохнул в нее более решительно.

— Не смей выражаться! И дверь не трогай, а то я такой крик подыму, что все сбегутся. Имей в виду.

Лестер прекратил.

— Я убью ее.

— Чего лучше!

Лестер с яростью толкнул дверь. Как она не понимает, что этот хамский разговор тут неуместен. Он любит Файону. Да разве Дженис может чужие чувства уважать! Корова с головой мальчика на побегушках!

— Я убью ее, — повторил он, чувствуя, как в этих словах вибрирует его любовь к Файоне, и сознавая, что сейчас заплачет.

— Вот что, приятель. Хоть ты этого и не заслуживаешь, но я все-таки скажу: держись от нее подальше — во-первых, потому, что ее муж такая гадина, что даже тебе до него далеко, а во-вторых, потому, что вернулись ее братья. Я их немножко знаю и догадываюсь, что они уже разыскивают тебя. И вообще, — продолжала Дженис в порыве вдохновения, — я бы на твоем месте долго здесь не показывалась и вообще перебралась бы куда подальше.

Он посмотрел на коричневую дверь, на темный, мрачный коридор.

— Отдай мне мой чемодан, и я уйду.

— Я не открою тебе дверь, Лестер, ни сегодня, ни завтра, никогда.

— А как же мои вещи?

— Я оставлю их у привратника. У него там внизу есть каморка. Не бойся, никто ничего не сопрет.

— Брось дурить! Выставь чемодан за дверь, и дело с концом. Ишь раззявилась, да мне до тебя и дотронуться-то противно.

— Ты давай полегче! Чемодан она взяла. Твои вещи я в сумку сложу. А теперь иди-ка подобру-поздорову — я спать хочу.

— Я еще доберусь до тебя, Дженис.

— Попробуй только.

— Я тебя подкараулю. Больно-то нос не задирай. Паскуда!

— Послушай, Лестер. — В голосе Дженис не было и тени страха, только решимость человека, который твердо намерен довести до сознания другого все значение своих слов. — Если только ты меня тронешь… знай, у меня есть дружки, которые тебе руки и ноги переломают и даже глазом не моргнут. Так что прибереги свои угрозы для других. Тебе хватит неприятностей от Файониных родственников. Меня ты не испугаешь. Катись колбаской.

Он почувствовал страшную усталость. Файона уехала.

— Шкура — вот ты кто, — сказал он и сильно пнул дверь. Звук удара прокатился по коридору. Он с удовольствием услышал, как она отскочила от двери.

— Сучка! — сказал он. — Я еще вернусь.

Лифт так и не работал, на лестнице было темно. Он осторожно спускался вниз; сонливость — следствие поглощенного алкоголя — вела в нем неустанную борьбу с кипящей злостью. Не дав выхода охватившей его ярости, Лестер чувствовал себя как-то непривычно. На улице промозглый предутренний холод сразу добрался сквозь недостаточно теплую одежду до тела, он вздрогнул, пошатнулся, пробежал, спотыкаясь, несколько метров, прежде чем, засунув руки в карманы, обрел таким образом некоторое равновесие, и зашагал в сторону Вест-Энда.

Двухэтажный автобус, пустой, ярко освещенный, возник неизвестно откуда и быстро исчез вдали, вызвав воспоминание о какой-то страшной сказке. На узеньких пустых улицах южного Лондона, вдоль которых тянулись ряды магазинчиков и однотипных невысоких домов, жизнь лишь изредка напоминала о себе: прошла куда-то по своим делам закутанная женщина, бодро прошагал молодой человек с портфелем, пробежала собака, за ней другая, проехала машина.

Лестеру хотелось, чтобы в душе его клокотали космические страсти; ему хотелось испытывать отчаяние или жажду мести. Он корчился от обиды; встреться ему сейчас Файона, он избил бы ее. Но предупреждение Дженис возымело действие. Он тащился по безлюдным улицам, убежденный, что впервые представившийся ему случай полюбить по-настоящему — это могло бы впоследствии привести к «сожительству», а захоти Файона, так и к законному браку — не повторится никогда.