Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль

— Простите? Не понял. — Он чуточку покривил душой. Кое-что он понял уже сейчас, только еще не был готов.

— Я не хочу уезжать. И замуж не хочу.

— А, ну-да, исповедь… Вы готовы начать?

— Да.

— Кто хочет, чтобы вы уехали?

— Генерал. Он решил отослать меня в женский монастырь, в Кведлинбург, чтобы я получила там образование. Считает, что я взбалмошна, и надеется, верно, что школа меня укротит. А я не хочу.

— Почему же? Чем вам не потрафил Кведлинбург? Ведь лучшей школы для благородных девиц, пожалуй, и не сыщешь. Достойное воспитание для барышень из знатных фамилий. Принцесса София Амелия тоже провела у монахинь целый семестр.

— Знаю, знаю… Вышивание, игра на арфе, декламация сцен из «Гофолии» ^{68}… Нет, я не хочу ехать. Не хочу достойного воспитания.

— С позволения сказать, я думал иначе, мне казалось, вы, сударыня, можете расстаться с вашим дядюшкой без большого сожаления.

— Это правда. Я ненавижу генерала. Он деспот и грубиян, вдобавок предается итальянскому пороку… С Длинным Гансом, например. Экий стыд и мерзость!

— Боже милостивый, барышня Эрмелинда, что вы такое говорите! Ведь речь о генерале, о нашем потентате.

— А что, разве это неправда?

— Бог свидетель, барышня Эрмелинда, правд ужасно много, в особенности о жизни знатных господ. Было бы куда как неладно, если б освободить все эти правды из клеток, где они сидят да карябают свои болячки. Сами посудите. Это ведь все равно что впустить в дворцовый салон разом всех генеральских арендаторов. А нешто этак годится? С перепугу они и воздух испортят, и на паркете поскользнутся, и фарфор перебьют и зеркала. На генералов день рождения достаточно отрядить двух-трех выбранных крестьян посмирнее, празднично принаряженных и причесанных, чтоб произнесли коротенькую простую речь, которую им вдолбил Дюбуа. Мужиков и арендаторов, сударыня, очень уж много. Непомерно много…

— Как бы там ни было, это правда. Впрочем, мы как будто бы говорили о моем воспитании?

— Виноват, язык у меня вечно болтает без умолку, аккурат как у апостола Павла, прямо заклятье да и только! Представьте, последняя моя проповедь на Страстную пятницу пошла прахом, самому смешно вспомнить… Аккурат на Голгофе мне взбрела на ум одна циническая история, проповедь съехала с дороги и заартачилась ровно искусанная слепнями кобыла… Ох, простите, сударыня, молчу как рыба. Итак, вы не хотите уезжать. И не хотите остаться у генерала, у вашего почтенного дядюшки. Но чего же вы тогда хотите?

— Я хочу… Нет. Не знаю.

Эрмелинда встала, подошла к окну. Прижалась лбом к раме, легонько постукивая пальчиками по зеленому стеклу. Герман беспокойно поерзал. Он смутно угадывал, что между ними есть тайная связь, но не умел ею воспользоваться, не умел принять руку, что ощупью тянулась к нему. От волнения только и мог, что болтать языком, причем вовсе не о главном.

— Вы слышали, пастор, крестьянские рассказы про жабу?

Ну же, пойми. Протяни руку. Коснись ее. Попытайся.

— Про жабу? Я что-то не понимаю… — пролепетал Герман в отчаянии от собственной несуразности.

— Нет? Бог с ней, это ничего не меняет. Слишком много всего случилось в последнее время. Во-первых, сватовство…

— Сватовство?! — Герман вскочил, дрожа от панического ужаса. — Вы замуж выходите? Господи, беда-то какая!

— А вы разве не знали? Я думала, вся Силезия уже знает.

— Да-да, возможно, но я впрямь ничего не знал. Сижу у себя наверху, как слепая сова в гнезде, ничего не вижу, не слышу, не разумею… В самом деле, ужасная новость. И кто же сей счастливец?

— Молодой Бенекендорф. Только вот не знаю, счастливец ли. В минувшую субботу я ему отказала.

— Отказали?! Бенекендорфу? Такая блестящая партия! Вы не иначе как шутите, барышня Эрмелинда, чтобы я не расстраивался?

— Зачем бы я стала шутить? Это чистая правда. Генерал, понятно, в бешенстве. Вчера устроился подле окна, что над входной дверью, и мне назло стрелял из дробовика по лакеям. Знает ведь, что я очень это не одобряю.

— Господи Иисусе, вот, значит, как… Опять за старое взялся… Кто-нибудь пострадал?

— Ничего серьезного. Старик Рюдигер получил заряд дроби в ногу. Какая гнусность, а?

— Ах, сударыня, кто вправе судить поступки столь знатного господина? Он властвует нами совершенно по своему высокому усмотрению, и нам должно терпеть его своенравие с тою же кротостью, с какой мы терпим бурю и непогоду. Ведь могли бы иметь и более сурового господина. Этакого Старого Дессауеца ^{69}! Или Калигулу! Или Тамерлана!

— Шутить изволите?

— Господь с вами! Я не менее серьезен, чем старик Рюдигер в тот час. Но не будемте говорить о подстреленных крестьянах… нет, это и впрямь сущее заклятье, болтаю как трещотка. О чем бишь мы говорили? Бенекендорф! Господи Боже, барышня Эрмелинда, такой человек! Три тысячи подданных. Имения чуть не по всей Силезии. Кровь — голубее не бывает! Сто шестьдесят четыре предка в книгах записано, если не ошибаюсь. И родной его брат в особенном фаворе у Его величества, так по крайней мере судачат злые языки. Какая партия! А вы дали ему от ворот поворот? Хвала Господу! Но почему, скажите на милость?

— Не знаю. Я не хочу замуж. И в Кведлинбург не хочу ехать.

— Но чего же вы тогда хотите?

— Сама не знаю. Только не этого. Когда все кругом твердят: «Сделай вот так! Неужто не видишь? Это же хорошо! Выгодно! Правильно!» — мне сразу становится невмоготу. И я встаю на дыбы, как норовистая лошадь, и упираюсь изо всех сил. Что угодно! Только не это!

— Однако же брак — институт естественный и почтенный, более того — священное таинство.

— Таинство. Такое же священное, как вино для причастия, которое вы украдкой потягиваете, да, пастор? Нет. Я не хочу. Уветы генерала, шевалье и Дюбуа тут ни при чем. Иногда я знаю, и чувствую, и думаю: да! это правильно, хорошо, здраво, справедливо. Сделай такой выбор, именно так и поступи. Но что-то внутри всякий раз бунтует. Не хочу! Граф говорил комплименты, любезничал, а мне вдруг стало жутко. Ты в ловушке, подумала я. Выйдешь на подмостки и будешь играть роль, и занавес не опустится, пока ты не уснешь вечным сном. Роль невесты, супруги, матери… Нет. Не хочу.

— Но, говорят, граф Бенекендорф — юноша добрый и благовоспитанный. Вам мог бы достаться жених и похуже.

— Какая разница. Хороши актеры или плохи — значения не имеет. Коль скоро нельзя выбрать роль, предназначенную именно для тебя. О, я прекрасно знаю, как все будет дальше. Знаю в точности, что мне предстоит говорить и делать. Знаю, как стать нежной, заботливой супругой, и хорошей матерью, и строгой рачительной хозяйкой, и втайне — доброй благотворительницей. Первые три месяца я буду пылкой любовницей, ну, может быть, полгода, если нам очень повезет. Знаю, когда покорюсь судьбе и, сидя в амбразуре окна, буду осенью грезить над вышиваньем и слушать пение графского охотничьего рога далеко в лесу. Знаю, когда начну искать утешение в религии, знаю, что умру добродетельной смертью, а растроганные дети и благодарная прислуга в слезах соберутся подле моего одра. Но я не хочу. Раньше я, бывало, думала: сыграть роль? Почему бы и нет? Ведь я знаю ее на память и сыграю безукоризненно. Может быть, я даже получу двойное удовольствие, если с блеском исполню свою партию, одновременно наблюдая за собой со стороны и зная, что все это иллюзия, обман, разыгранный на узких подмостках в трепетном свете нескольких сальных свечек. Но теперь… нет, не хочу. Хочу быть Эрмелиндой фон Притвиц.

— Ваше желание неосуществимо.

— Возможно. Ну и пусть.

Герман вздрогнул, испугавшись собственной мысли.

— Да ведь так не может быть; простите великодушно, сударыня, но неужели вам не по душе, что вы женщина? Скажите откровенно, не таитесь от вашего духовника. Может быть, у вас склонность к собственному полу, как у вашего дядюшки-генерала? Я спрашиваю не из праздного любопытства, а…