Дом Альмы

– Почему бы вам не встретиться снова, через год или два?

– подала голос Пиа. – Петер пригласит тебя в гости к себе, в Болгарию.

Я поспешно согласился:

– Конечно, Скотт, если тебе хочется.

– Э, нет, – он перестал писать и взглянул на нас. – Коммунисты меня убьют.

Его ответ был настолько неожиданным, что Пиа и Рене прыснули со смеха. Грете подмигнула мне и шутливо спросила Скотта:

– За что же, Скотт?

– Ну, мало ли… – ответил он смущенно. – За то, что я не коммунист.

Кто-то сильно ударил по клавишам пианино и в нас что-то перевернулось (только Скотт продолжал писать). Альма… Она начала играть – неритмично, фальшиво и бессмысленно. Холл буквально трясся от этих ужасных звуков.

– Пытается прогнать нас, – шепнула Рене. – Я и вправду не выдержу…

– Ревнует к Скотту, – добавила Пиа. – К его иридодиагностике, к его рецептам. Хочет быть единственной…

Гомеопат встал и совершенно спокойно приставил небольшой прибор к моему глазу.

– Смотри прямо на меня, – приказал он.

Через секунд двадцать он опустил прибор и сел, чтобы выписать мне рецепт. Последней была Рене.

– Моя машина здесь, я съезжу в Стокгольм, – сказал Скотт, не обращая внимания на сумасшедшую игру Альмы.

– У меня назначена встреча с одним моим коллегой. Мы приготовим и твои лекарства, к вечеру я их привезу.

– Мы сейчас заплатим… – начала было Грете.

Он властно прервал ее:

– Никаких денег! Лекарства – это подарок от меня!

Протесты Пиа и Рене, а и мой тоже, потонули в ужасающих звуках: Скотт вышел из холла.

Мы оставили Грете и быстренько перебрались на кухню. Я тихонько спросил Рене, что она думает о поступке гомеопата. В стране, где никто не швыряется деньгами, он действительно производит впечатление; однако Рене высказала опасение, что все это делается ради того, чтобы завоевать ее.

Даже если это так, все-таки это не просто так. Была фраза, которую я не мог произнести, отчетливо ощущая ее кажущуюся бессмысленность. («Он поступает так из-за меня», «война вспыхнула, чтобы помешать мне выйти замуж», «этот закон был принят, чтобы я не смогла поступить в университет»…) Из-за меня – простенькое объяснение, оно бытует в мире. Более сложно другое объяснение: Скотт поступает так ради себя самого или же преимущественно ради себя. Тогда мы прикасаемся к труднодоступной вселенной ближнего, к области неизведанного, в которой он ориентируется лучше нас.

Скотт, который пугался встречи с коммунистами, но не дрогнул перед сумасбродным протестом Альмы, не дрогнул, когда на него обрушилась действительно враждебная сила…

Вселенная Скотта.

86.

Разумеется, я поступил легкомысленно.

Я стоял с чашкой чая в руке у окна столовой и наблюдал за медленно плывущим по каналу парусником. После того, как она пятьдесят дней лечила меня – где-то успешно, где-то не очень (лекарства давно были заменены картофельным отваром, боли у меня уменьшились и все суставы – кроме тазобедренного – стали подвижны), после того, как она плакала и сумела вернуть меня обратно, Альма вправе была сердиться. Я позволил кому-то другому осматривать меня у нее на глазах, выписывать рецепт, для чего? Меня не интересовал этот осмотр, у меня не было никакого намерения глотать таблетки Скотта. Теперь я обманывал и его лишь из нежелания обидеть его, и это, в известной степени, делало его поездку в Стокгольм бессмысленной, так же, как и его заботу обо мне.

У меня не было никаких оснований обижать Альму, во всяком случае, таким образом.

Мне снова вспомнился Питер. Как ему удавалось обдумывать любые свои поступки или фразы, сохранять их этичность? Как он справлялся с чувством неловкости? (Это тоже этика, но, чаще всего, односторонняя – любезное обращение с одним человеком становится обидой для кого-то другого).

Я стоял, облокотившись на подоконник, и совсем несознательно поднял правую руку, чтобы потереть лоб, забыв о том, что держу чашку с чаем. Мое лицо и шею залила теплая жидкость, струйки ее просочились и под одежду.

Я вдруг почувствовал себя маленьким, неуклюжим и заурядным. Заурядным в самом широком смысле этого слова. Может быть, я ничего не достигну.

87.

Послышались шаги, вошла датчанка. Она покрутилась – явно, не знала, чем заняться; наконец, заметила сборник датских народных песен, лежавший на пианино, и стала его листать.

Я наблюдал за ней совершенно спокойно: почему до сих пор я старался о ней не думать? (Прошла уже неделя, как она появилась в доме). Датчанка ни с кем не здоровалась, и у нее были глаза дикого затравленного зверька. Неужто Альме кажется, что одного воздуха, которым пропитан дом, достаточно, чтобы ободрить человеческую душу? Разумеется, она разговаривала со всеми. Однако же не заметила необычного состояния новенькой, как и не замечала творившегося с Пиа.

Женщина закрыла, наконец, сборник, облокотилась на пианино, подперев голову ладонями. Я неслышно подошел к ней, так бы поступил Питер. Она резко обернулась, и вблизи я увидел ее глаза – расширенные от ужаса и в то же время исполненные звериной ярости…

– Мне очень одиноко и вот захотелось… Но если я вам помешал…

Я произносил фразы с полуосознанной неуверенностью – по-французски, однако основные слова: «одиноко» и «помешал» прозвучали на немецком. Она немного помолчала, затем сказала по-немецки:

– И я тоже…

Я вздохнул с облегчением. К несчастью, взгляд мой упал на ее левую руку, лежавшую на крышке инструмента. Там не было пальцев – всех, кроме большого. Она уловила мой ужас, ужас с примесью отвращения, содрогнувший мое тело, и спрятала руку за спину, не вымолвив ни слова, только огонь в глазах разгорелся с прежней силой. Выигрыш был потерян.

Опустив глаза, я тихо попросил ее не уходить. (Презирал себя за только что испытанное чувство и был готов признаться в этом… Я пережил мгновение, когда в человеке безгласно рождается доброволец, готовый мыть ноги прокаженным).

Огонь в ее глазах уменьшился. Она спросила меня, играю ли я на пианино и не смог бы я сыграть ей какую-нибудь датскую песенку; «конечно же, с удовольствием»…» Разговор шел на совершенно примитивном немецком, мы находили слова почти на ощупь. Это придавало ему интимности, даже какой-то сердечности.

Я склонился над пианино и наугад раскрыл сборник. Песенка, попавшаяся мне на глаза, была проста. Женщина стала подпевать, то же самое произошло и со второй, и с третьей мелодией. Голос у нее был хрипловат, но потом его звучание изменилось, стало приятнее на высоких нотах. Я рискнул взглянуть на датчанку только тогда, когда начал наигрывать четвертую мелодию; «еще не было такого, чтобы кто-то играл специально для меня», читалось у нее на лице. Словно пробудившись ото сна, она присмотрелась к моему телу, согнутому над пианино и искривленному вправо. Протянула было руку к костылю, стоявшему рядом, но, передумав, отдернула ее.

– Вы не можете садиться, да?

– Да… Вот здесь не сгибается… – я притронулся к суставу.

– Тогда не надо больше мучиться! Этого достаточно, больше не надо!

Однако я уже играл пятую мелодию, такую же трогательную и бесхитростную, как и остальные. Северные поляны, северная одежда, северные лица. Вера и наивность. Каждый народ заслуживает, чтобы его любили.

Я спросил ее, не поднимая головы:

– Вы из Копенгагена?

– Нет, из Охруса. Я самая несчастная женщина в этом городе.

Сейчас важнее всего было не отрывать рук от клавишей, не вздрогнуть, не потерять во второй раз найденное…

– Еще с детства я веду дневник. Если бы вы знали датский, я бы прочла вам его. До сих пор я никому его не показывала.

Я уменьшил силу игры.

– В нем описана судьба, которая редко кому выпадает. Надо мной, наверное, висит проклятие.

– Нелегко жить с такой мыслью.

С самого начала родители ненавидели ее, били и издевались над ней. Она была некрасивым ребенком, и конечно же, озлобленным. Муж избивал ее еще более жестоко, а прожив с ней десять лет, бросил ее. Она осталась одна с четырьмя дочерьми. За год дом ее дважды горел. На станке ей отрезало пальцы. Троих ее дочерей уже нет в живых (третья покончила жизнь самоубийством десять месяцев назад, лишившись работы). Четвертая дочь – наркоманка, она тоже умирает. И вот тогда, оставшись совершенно одна, женщина совершит что-нибудь такое, чего она сама еще не знает, что-то невиданное доселе; она выложит все, что у нее накипело, но кому и как пока не знает.