Выбор Донбасса

Проснулся как с перепоя, неожиданно, с головной болью, заарканенный чувством вины и неотступной тоски, привстал: в свете свечи рядышком рисовальщик. Левой, забинтованной рукой он намертво вцепился в косичку, а правая кисть двигалась неостановимо, казалось, неона двигает карандашом, а карандаш ею.

За безотрывным и стремительным движением карандашного грифеля и словно бы не им оставляемой, а самой белой бездонностью листа рождаемой, замысловато сплетаемой линией следили мы с Вандалом заворожённо.

— Не понимаю, — почтительно глянув на склоненную, в порезах от лезвия лысую голову рисующего спросил Вандал, — зачем тебе война? Рисовал бы спокойно в Киеве, Москве, Париже… Бойцы-то всегда найдутся, а художников, умеющих такую красоту делать, сколько? А если убьют?

— Художник вот он, — усмехнувшись, не прерывая своего занятия, кивнул на меня рисовальщик. После долгого молчания, заговорил озлобленно: — Красота…точнее…то, что люди так называют…это… худшее, что есть… главное зло… главная причина всех войн… Красота — братская могила озарений… Ты не поймёшь.

— А-а… — Вандал забеспокоился, беспомощно оглянулся: — Гена, скажи ему…

— Не хочу.

— Почему я не пойму? Эй, отложи карандаш, объясни… Ну, скажи хотя бы, только честно, зачем ты приехал, не воевать же? Рисовать можно и дома. Так зачем?

— У меня свои задачи.

— Какие у тебя задачи? — внезапно выступил из темноты Большой. Заметил зажатый в забинтованной руке рисовальщика хвостик рыжей косички. — Падальщик ты, извращенец, гробокопатель… Тебе мало могилку разрыть или куклу выпотрошить… Твоя задача — души мертвых потрошить, озарения из них карандашиком выковыривать… Молчи, урод! Я твою записную книжку пролистал. Всем слушать: «Только в момент смерти невинного человека, ребёнка, взору способного видеть незримое открывается то, что нас ждёт в ином мире. Я должен это увидеть, тогда я смогу изобразить то, перед чем померкнут картины предшественников…» Большой швырнул в лицо автора этих строк блокнот, замахнулся.

— Стой! — едва успел я перехватить занесенный для удара кулак. Большой, в прошлом штангист, мог размазать меня по стене. Однако почему-то быстро успокоился, лишь посмотрел мне в лицо с таким же выражением, с каким изучал мордочку простреленного ежа. Перевел взгляд на танцующий огонёк свечи, сел перед рисовальщиком зеркально «лягушкой» и — одним выдохом свечу задул.

— Бо-о-ольшая чёрная лягушка, слушай мой приказ. На липкий твой раздвоенный язык за день достаточно налипло кровавых озарений… Что хотел — получил. Утром уйдёшь, это не обсуждается. Не уйдёшь — похороню. Езжай на творческую охоту куда-нибудь … в Сирию.

— Я думал, ты выстрелишь, — раздался из темноты издевательский голос. — Узок человек, я бы расширил…

Снова вспыхнула свеча. Большой отвёл ствол ото лба рисовальщика, беззвучно вернул на место предохранитель. Аккуратно упрятал косичку в разгрузку, встал. Двинулся к выходу, перешагивая через поскуливающие островки; от обстрелов собаки-охранницы прятались вместе с нами. В распахнутую дверь хлынули багровый свет и вонь горящих покрышек. Из вылизываемых пламенем гаражей пузырящейся квашнёй выпирал бурый дым. Резко очерченный, чёрный силуэт Большого исчез, дверь захлопнулась.

— Что происходит? — как спящий у того, кто ему снится, спросил меня Вандал.

— Один раскапывает братскую могилу, а другой её закапывает, — боится, что там заводной ключик для костей. Пусть копают, я иду спать.

— Постой, Корреспондент. — Рисовальщик подошёл, шатаясь. Из наушников, упрятанных им в карман, сочилась-угадывалась увертюра к вагнеровскому «Тангейзеру». — Тебе, на память.

Всё во мне воспротивилось этому подарку. Нестерпимо захотелось побыть одному, и я поспешил на второй этаж — там, в разгромленном офисе мясокомбината, под издырявленной минами крышей шансов уцелеть было в разы меньше, чем внизу, но… чаще, чем мы того хотим, одиночество стоит смерти.

У проломленной танковым снарядом стены, в лабораторном молочно-белом свете сглотнувшей луну «люстры» — осветительной ракеты, долго я глядел на подаренный рисунок… чувствуя себя заспиртованным в кунсткамерной колбе уродцем, которого с тоскливым омерзением рассматривает ребёнок со страшно знакомым лицом.

Технически безупречная, босхиански завораживающая эта графика такой облучала инфернальной безысходностью, что захотелось мне рисовальщика пристрелить. Сонливо и тошно стало как при лучевой болезни, обвальную испытал я утрату интереса ко всему вокруг. Доковылял до застеленного битым кирпичом дивана и мгновенно уснул.

— Корреспондент!!! Сюда-а-а-а! — «гаубичным» басом разбудил меня Артист. — Скор-р-рей!

Внизу, посреди коридора, широко раскинув ноги, опершись обеими руками о залитый кровью цементный пол, сидел Большой. Туловище его крест-накрест бинтовал рисовальщик. Пояснил:

— Осколок. В грудь. Навылет. И ноги посекло. Легко, вроде…

 Во дворе зафырчал, загудел двигатель — это Артист наконец-то завёл барахливший в последнее время Ssang Yong Rexton — наш «джихад-мобиль». Я попытался разрезать насквозь кровью пропитанные штанины, Большой с трудом поднял голову, выхрипел:

— Корреспондент, оставь, там пустяки, кости целы.

— А Вандал где? — спросил я, метнувшись к двери: Артист задним ходом подгонял «джихад», объезжая зиявшую посреди двора свежую воронку от гаубичного снаряда. — Большой, сможешь встать или потащим? До машины дойдёшь?

— Доползу. Вандал на «передок» побежал. Час назад. Там штрафника накрыло, «двухсотый»…

Через несколько минут, разбудив визгом шин часового на ближнем блокпосту, мы выруливали в сторону Славянска. В зеркалах заднего вида кровавился рассвет. На заднем сиденье, рядом со мной постанывал Большой.

— Корреспондент… — позвал он, пытаясь с мучительным напряжением приподнять правую ладонь, — не получилось: только пальцы крючились, дергались периодически как от всё более сильных ударов электрическим током, вытатуированные на пальцах руны мелькали всё быстрее, будто бы раненый безнадёжно пытался отправить небесам какое-то зашифрованное послание. Я разодрал упаковку буторфанола, но, при виде шприца Большой, с полусекундной осмысленностью во взгляде протестующе замотал головой. Сказать уже ничего не мог, только всплесками, удивленно — как при неожиданной, задолго до срока схватке рождающая, — резко, раняще вскрикивал. Вдруг затих.

Лицо его, шея и руки стали серо-пепельными, цвета остывшей древесной золы. Белые пятна исчезли, растворились в перегоревше-сером. Стекла авто были опущены, по салону свистал ветер и непроизвольно мне захотелось заслонить Большого и наглухо салон задраить, почудилось: порывом ветра это серое тело вспорхнёт невозвратной горсткою пепла.

— Остановись, Артист. Он умер.

Артист затормозил, обернулся, испуганно вцепился в запястье Большого, нестерпимо долго нащупывал на пульс. От злобы даже заикнулся:

— Не включай пани-и-и-ку. Живой он, едем!

На перекрестке у «Метелицы», бывшей базы Моторолы, как всегда при виде авто вздыбился асфальт — лупанули из гаубицы. Не успела в безветрии осесть дымная корявина, — неподалеку от неё рядком три вспышки, разрывы мин. Артист давил на газ, трофейный «кореец» мчал нас, не капризничая, у остановки, сразу за перекрестком чуть сзади нас — едва слышно скрежетнул по корпусу осколок — легла четвёртая мина. Уже выкатив на безопасное место, мы с Артистом вспомнили, что в этот раз перед выездом не перекрестились. Синхронно выдохнув: «Господи, помилуй»! — осенили себя крестным знамением.

Когда уже у госпиталя круто разворачивались, Большой, хрипя, стал заваливаться на меня, и я увидел: белые пятна витилиго на его лице, шее и руках исчезли, растворились в естественном телесном цвете, а бледность от потери крови не таила смерти…

— …Корреспондент, куда мы едем? На укров не напоремся? Гони быстрее…

— Сказали держать строго на север. Бойцы Поэта недавно здесь проезжали, отзвонились, всё чисто.

Коран — легкораненый боец, которого выделили мне в сопровождающие, нервничал, а я — ликовал. Свершилось то, о чём несколько недель тому мы и мечтать не смели. С потерями страшными, мясо с себя до костей сдирая, но — мы протиснулись по узенькому коридору к российской границе, и грезилось: уже в самом скором времени Новороссия станет явью. «Жизнь без победы хуже любой войны», — вспоминались мне слова юного снайпера, которому во время вылазки разворотило из «Утеса» бедро, нога висела непонятно на чём, а он стянул её ремнём и полз всю ночь к нашим позициям. В те дни у меня наконец-то появилась качественная камера, боевых сцен я наснимал на полноценный фильм, а ещё затрофеил в точности такой же, какой был у нас в Славянске Ssang Yong Rexton и предвкушал, как возрадуется такому подарку Артист. Слева в заполыненной степи мелькали редкие островки кустарника, справа — в знойном мареве янтарились вангововские подсолнухи, позади трофейного «джихад-мобиля» косматился кометный хвост золотисто-сиреневой пыли.