Лавка

Насколько бедней впечатлениями была бы моя жизнь, возымей отцовская декларация хоть какое-нибудь действие. Но нет, она вдребезги разбилась об утреннюю лень моих родителей. Мы уже знаем, как им трудно вставать по утрам: матери — из-за ее души, ну, а отцу? Он и без того в годы ученья вечно поднимался попервей всех!Зачем, спрашивается, было делаться тогда самостоятельным?

И вот я мало-помалу становлюсь в лавке совершенно необходим: соль — тридцать, сахар — сорок, селедка — десять, уксус — двадцать, керосин — тридцать, маргарин — пятьдесят, мука — двадцать пять — пфеннигов, разумеется. Цены скачут в моей голове рядом с молитвами, книгами Ветхого завета, притчами из хрестоматии: Кто может предсказать, где ждет меня конец— и еще: Ласточка над озером летит…и тому подобное. Кроме того, в моей голове гнездятся во множестве правила карточных игр, таблица умножения, большая и малая, еще сказки, и еще то, что мне известно о домашних животных, о лошадях и как ими править.

Я сыплю муку в полотняные мешочки покупательниц. Бывают мешочки, которые пахнут солнцем, у них такой свежий аромат, а бывают мешочки с затхлым и неприятным запахом. Мешочки я сравниваю с одеждой их хозяек и вскоре приучаюсь различать, какие из них перед тем, как идти за покупками, просто-напросто повязывают чистый фартук поверх грязной юбки.

— Знаешь и помалкивай, — говорит мать.

Это все сплошь наши покупатели. Я вижу, что вижу, но материна лавка превращает меня в лукавого царедворца: я имею право видеть только то, что не идет в ущерб торговле. И это требование преследует меня всю жизнь. Многие, например, требуют, чтобы я видел лишь то, чего они желают.

Я знаю, какие женщины покупают только то, что собирались, и знаю женщин, чьи глаза перебегают с товара на товар, чьи желания рождаются непосредственно в лавке. Эти, вторые, ходят в любимицах у моей матери. Им можно подсунуть залежалый товар:

— От этой прелестной узкой ленточки вы, верно, тоже не откажетесь?

А поглядеть, как обращаются женщины со своей наличностью! Одна достает монету за монетой из кармана своей юбки; другая завернула деньги в бумажку; некоторые имеют при себе кошелек, перенявший характер хозяйки: один тусклый и заношенный, другой — сияет, его не затуманили отзвучавшие над ним вздохи. Шливиниха не лезет ни в карман, ни в кошелек. Когда в лавке есть другие покупатели, она дожидается, пока я подниму глаза, и подает мне знак, указывая на долговую книгу. Я проявляю максимальный такт, записываю сумму на клочке бумаги и незаметно сую клочок в книгу. Идея принадлежит матери и называется культурное обслуживание!

А Коалиниха, та и не думает скрывать, что берет в долг: «Мой-то опять набрался, уж так набрался, а за черепицу платить тоже надоть», — оправдывается она передо мной, перед маленьким человечком, заднюю часть которого какой-нибудь час спустя обработает Румпош своей ореховой тростью.

Хоть я и не знаю, что это так называется, но я занимаюсь изучением характеров, я наблюдаю, наблюдаю. Работа в лавке становится для меня в радость.

А тут еще дедушка подбрасывает хворосту в костер моего тщеславия:

— Ты сам лошадь запрегти сумеешь али еще нет?

Ханка, которой я помогаю таскать корзины с углем и ссыпать их в выемку перед хлебной печью, награждает меня поцелуями в темном сарае. «Уж до чего ты на отца стал похож, мочи нет».

«А ты бы не мог принести мне из погреба три бутылочки пива?» — спрашивает мать. Я приношу пиво. «А ты бы не мог сбегать к садовнику Коллатчу за салатом?» Я приношу салат. «А ты бы не мог глянуть, сварилась картошка или нет?» Я гляжу. Лишь застав меня за чтением, мать ничего от меня не требует. Это необходимо упомянуть, чтобы смягчить большое «Надо», с помощью которого она гоняет меня за молоком по субботам.

Отец выражает свое желание на военный лад: «Эзау, к прессу!» И сопровождает свой приказ пронзительным свистом. Отец, сторонник ноябрьской революции, так и не дослужился до ефрейтора, но, может, он сам тайно производит себя в этот чин, перед тем, как отдавать мне приказы?

Так мало-помалу во мне формируется чувство долга. От каких предков я его унаследовал, от сорбских крестьян или от шварцвальдских? Чувство долга просыпается утром вместе со мной, потягивается, моргает, и на него сразу же набрасываются взрослые.

Кому я доставляю радость, когда иду утром в школу? Для Румпоша это в порядке вещей, что я сижу на своем месте. Хоть бы раз услышать: «А здорово, что ты пришел». Так ведь не скажет.

Я даже сам распаляю в себе чувство долга и выполняю пожелания взрослых, прежде чем они бывают высказаны. По субботам, не дожидаясь материной просьбы, я хватаю бидон. Хочу выиграть время. По дороге я молюсь: «Боженька, сделай так, чтобы тетя Маги уже сняла сливки!» По совету Библии я отдаю себя в руки божьи и по пути к тете Маги молюсь, словно пилигрим во время паломничества: «Боженька, сделай так, чтобы тетя уже подоила!»

И бог внимает моим молитвам: «Эй, Маги, — говорит ей бог, — давай нынче пошибчей задавай корм и дои, мальчонка-то боится. Знаешь, как ему Румпош всыпет по мягкому месту, если он опоздает».

Поскольку тетя — женщина набожная и ежедневно вычитывает лозунг дня на листе христианского отрывного календаря, она, разумеется, вполне able [9]истолковать немые указания господа, и она работает проворней обычного, а когда я прихожу, она уже подоимшии прокрутимшичерез центрифугу.

— Спасибо, боженька, — молюсь я на обратном пути.

Таким манером бог помогает мне еще два раза, и я уже воображаю, что заделался его любимцем,но потом, уж и не знаю, какая муха его укусила,только он заставляет меня скакать через поля, высунув язык. Может, ему мало словесной благодарности, может, надо принести ему какую-нибудь жертву, как делали люди в Ветхом завете? Мать одаряет меня леденцами. Не надкусив и не облизав подарок, я передаю его сестре. Сестра решает, что я просто зажрался. И я никак не могу ей втолковать, что сделал богоугодное дело,поэтому она дарит мне свой карандаш, желтый, как почтовый ящик. Я принимаю подарок.

Бог сразу же дает понять, что он этого не одобряет. Он замедляет действия тетки. Она опаздывает, я, следовательно, тоже опаздываю и получаю свою порцию от Румпоша.

Бог требует много всякой всячины от человека, который вступил с ним в сделку и принимал его услуги. Я начинаю ходить в церковь, особенно по субботам, когда трость Румпоша на волосок прошла мимо моего зада.

Я становлюсь все более зависимым, я заболеваю богобоязнью. Перед тем как идти в школу, я двадцать, а то и тридцать раз кряду повторяю: «Боженька, сделай так, чтобы мне сегодня не запнуться после „Возьми меня за руку…“».

Да, да, я прошу бога, чтобы он не подставил мне ножку, когда я буду читать песню, сложенную во славу его: Возьми меня за руку, / веди меня / сквозь всю тоску и муку / и до скончанья дня, / ведь я так мал и жалок, / один я не могу…

Так оно и есть: один я больше ничего не могу, и я заливаюсь слезами, а Румпош думает, раз я плачу, значит, не выучил дальше, но милостиво ограничивается тремя ударами по моим рукам.

А моя богобоязнь становится еще хуже. Я все время бормочу себе под нос, я требую от бога, чтобы он вразумил мою мать за стряпней: «Боженька, сделай так, чтобы сегодня на обед не было брюквы!» — «Боженька, сделай, чтобы дедушка еще не запряг кобылу, тогда я сам смогу ее запрячь!» — «Боженька, сделай, чтоб принялось вишневое деревце, которое я посадил!» — «Боженька, сделай то, боженька, сделай это, боженька, боженька!»

В своей беде я вспоминаю про двоюродную бабу Майку. Я иду к ней, чтоб она мне приговорила, как это называется у нас в степи.

Майский вечер еще трепещет после большого праздника солнца. Полевые жаворонки кормят то, что выманили из себя самих пением, — своих птенцов. Когда я по субботам хожу за молоком, у меня не бывает времени, а теперь я заглядываю в гнезда. Как из этих голых крикунов могут получиться жаворонки с их красивыми трелями, жаворонки, которые взлетают, поют, поднимаются все выше, пока не скроются из глаз? Еще два года назад я думал, что это поет небо. Может, оно и в самом деле поет, вот только я вышел из возраста сказок. Я уже ношу башмаки на деревянной подошве двадцать пятого размера.