Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

— Полагаю, можно с уверенностью сказать, что у него есть все задатки мелкого шулера, — проговорил Кеннеди, широко улыбаясь. Они обсуждали вице-президента, мистера Джонсона.

— Он суровый человек, верно?

— Он техасец.

— Ну хоть воображение-то у него есть?

— Разумеется. — Кеннеди умолк. — А вообще интересный вопрос, Мэрилин. Я и не знал, что вас интересуют подобные вещи. Триллинг и все такое.

— Я немного читаю.

— А Триллинга вы знаете?

— Ну, не то чтобы хорошо… Я только знаю, что он однажды написал про Фицджеральда, вашего тезку. Там были слова про «привычную мелодию фицджеральдовской серьезности». Больше всего на свете мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь сказал так обо мне.

— А это так?

— Наверно.

— Ох уж эти литераторы. Один назвал меня «экзистенциальным героем».

Я лизнул Мэрилин руку и сказал:

— В самую точку.

— Это был комплимент, господин президент?

— Точно не скажу. Мне кажется, это скорее комплимент автору слов. Вы такая милая, Мэрилин. Знаете что? Вам стоит меньше тревожиться из-за пустяков.

— Тревога у меня в крови.

— А уж из-за всяких идиотов и подавно. Вы привносите радость и целостность в жизнь людей. Я говорю вам правду.

— Только правду и ничего кроме правды?

Он улыбнулся.

— Да поможет мне Бог.

— Не уходите от темы, господин президент. Мы говорили о гражданских правах.

Точно так же, как из звезд нередко получаются самые рьяные поклонники, страждущие порой лучше всего утоляют потребности других страждущих. Президент и его новая знакомая в тот вечер замкнулись друг на друге, на своих сомнениях (его — сексуальных, ее — интеллектуальных), и через некоторое время все собравшиеся на вечеринке решили, что они пара. Мэрилин и Джек сидели у окон, выходивших во внутренний дворик дома Лоуфорда, и представляли собой настолько безупречный союз достоинств и внешнего лоска, что даже самые благовоспитанные гости не устояли перед соблазном вообразить их в объятиях друг друга. Люди, которые (подобно мне) предпочитают мифы фактам, с удовольствием поверили в роман Мэрилин и президента. Но в действительности они виделись лишь несколько раз, с удовольствием беседуя о себе и о политике у всех на виду, — из этого-то взаимного благорасположения и раздули потом целый скандал. Кеннеди выстукивал свои мнения на ножке стула, отвечая на вопросы Мэрилин и восхищаясь ее умением слушать, хотя больше всего ему хотелось расспросить ее об успехе. Да, вот что по-настоящему интересовало и интриговало президента. Это манило его отца и манило его самого: он пытался понять природу славы. Мэрилин жила с ней дольше, чем он, и успела от нее пострадать. Кеннеди никогда бы не поцеловал Мэрилин на людях; он был женат на уважаемой женщине, а для спонтанности был чересчур прозорлив и дипломатичен. Ближе всего он подобрался к Мэрилин, когда наконец спросил, решительно и в упор — ее красивые глаза распахнулись навстречу его бостонской осмотрительности, — что скрывает всенародная слава.

— Бог мой, ну и вопрос! — воскликнула она. — Думаете, я отвечу, что за моей славой люди не видят личных переживаний, сердечной боли, не так ли?

— Пожалуй.

— Это не так, господин президент. Слава не скрывает сердечную боль, наоборот — усиливает и подчеркивает. И вообще я бы все равно впуталась в неприятности, даже если никогда бы не уезжала из Ван-Нуйса.

— Что же тогда? — спросил Кеннеди. — Мне действительно интересно.

— Собственное «я», — ответила Мэрилин. — Да, вот так все просто. За славой ты перестаешь видеть собственное «я».

— Мы еще непременно это обсудим.

С брюк Кеннеди свисала ниточка, и мне захотелось поиграть ею, потянуть зубами и оторвать.

— Ну, я ответила на ваш вопрос, теперь ваша очередь.

— Хотите узнать, не я ли вызволил Мартина Лютера Кинга из рейдсвиллской тюрьмы?

— Пожалуй. Лестер Маркел из «Нью-Йорк таймс» сказал, что вы с генеральным прокурором постарались на славу. Вы позвонили миссис Кинг, когда ее мужа держали в этом месте… в тюрьме. Он вам сказал, что миссис Кинг беременна. Вы позвонили ей, чтобы морально поддержать, и слух об этом облетел все сообщество, церкви, народ обратил внимание. Вы действительно это сделали, господин президент? Вы позвонили жене Кинга? [42]

— Уж очень вы меня расхваливаете, — ответил Кеннеди. — Дело было крайне рискованное. Но, должен сказать, все благодаря Харрису Уоффорду, моему консультанту. Мы очень рисковали на юге — столько голосов можно было потерять и столькими голосами еще предстояло заручиться. Даже отец доктора Кинга тогда поддерживал Никсона.

— И доктора Кинга арестовали? За то, что он пришел в закусочную в Атланте?

— Верно. Его посадили в тюрьму.

— А вы его освободили?

— Нет. Ну… Скажем так. Мы не могли позволить себе открыто поддерживать Кинга в борьбе за отмену сегрегации. Это бы никому не принесло пользы.

— Но вы же хотели…

— Разумеется! Однако приходилось действовать очень осторожно. Утром мы раздували пожар, а к вечеру его тушили. — Президент к этому времени чуть повернулся в сторону и обратился к группе слушателей, что послужило сигналом к окончанию флирта с моей хозяйкой. — Наших людей бросали в тюрьмы. Ку-клукс-клан свирепствовал. Доктора Кинга посадили в тюрьму особо строгого режима, и тогда у Уоффорда возникла идея: позвонить Коретте. Просто сказать ей несколько теплых слов. В чикагском аэропорту у меня выдалась свободная минутка, и я, черт подери, просто взял телефон и позвонил!

Мэрилин глотнула шампанского и поставила бокал рядом со мной. Я облизнул краешек. Ее глаза были широко распахнуты: она опьянела. Видимо, перед выходом она приняла успокоительные и теперь совсем перестала себя контролировать.

— Что же вы ей сказали?

Президент улыбнулся с видом ветерана многочисленных кампаний за любовь незнакомых людей.

— Я сказал, что понимаю, каково ей — ждать ребенка, когда муж сидит в тюрьме. Сказал, что мы волнуемся за нее и за доктора Кинга.

— Умница, — проговорила Мэрилин (то ли мне, то ли нет).

— Бобби чуть не спятил. — Президент тоже принял успокоительное, и оно уже вовсю действовало. — До выборов оставалось каких-то тринадцать дней. Он так разозлился, что потребовал освободить Кинга. Он не мог допустить, чтобы какой-то линчеватель приговорил борца за гражданские свободы к трудовой колонии. Ну и все. Я сделал звонок, потом Бобби сделал звонок, и дело устроилось.

Питер Лоуфорд склонился над плечом Мэрилин и бойко, как профессиональный репортер, спросил:

— Это ведь весьма существенно отразилось на выборе чернокожего населения южных штатов, не так ли?

— Да. Весьма существенно. — Президент с улыбкой подался вперед и взял стакан. — А знаете, что потом сказал Кинг-старший? Знаете? Что теперь он проголосует за Кеннеди, несмотря на то что я католик и все прочее.

Публика засмеялась.

— Можете в это поверить? Что отец Мартина Лютера Кинга — эдакий ханжа? — Тут он вновь доверительно взглянул на Мэрилин. — Что ж, у нас у всех есть отцы, не так ли?

Большинство гостей расселись вокруг бассейна, другие стали проталкиваться через охрану к пляжу, и я пошел за ними. Уселся рядом с двумя молодыми мексиканцами, которые на вечеринке обслуживали гостей. Я был рожден для Мексики. Ребята хохотали и подначивали друг друга, напоминая юных техассцев, что возили меня смотреть НЛО — в тот вечер, когда мы слушали рок-н-ролл. Они курили травку, передавали бульбулятор туда-сюда по песку и гладили меня, приговаривая: «Вот так, малыш». Воздух был мягкий, небо — сплошь в желтых полосках. Официанты не ожидали, что вечеринка выйдет такой неформальной, но их сияющая кожа, белоснежные рубашки, галстуки-бабочки отчего-то вписывались в обстановку. Они разговаривали о том, как обалденно выглядят звезды, какая вкусная тут еда и как круто смотрятся вооруженные до зубов охранники. Один из официантов — молодой парень из «Уоттса» по имени Хабрил — почему-то не захотел брать меня на колени. Он тоже курил марихуану, запах которой мешался с его собственным сладким запахом, и объяснял остальным, что у него нет времени на собак.