Прощай, Берлин

Герр Крампф, молодой инженер, один из моих учеников, рассказывает о своем детстве во время войны и инфляции. В последние дни войны с окон железнодорожных вагонов исчезли кожаные петли, люди сдирали их, чтобы продать кожу. Можно было встретить мужчин и женщин, расхаживающих в одежде, сшитой из обивки вагона. Группа школьных товарищей Крампфа однажды ворвалась на фабрику и украла все кожаные приводные ремни. Все крали. Продавали все что могли — в том числе и себя. Четырнадцатилетний одноклассник Крампфа во время переменок торговал на улице кокаином.

Фермеры и мясники были всемогущими. Если вам нужны были овощи или мясо, вы были вынуждены исполнять их прихоти.

У семьи Крампфов был знакомый мясник в маленькой деревне, у которого всегда имелось мясо на продажу. Но мясник страдал редким сексуальным извращением. Величайшим эротическим наслаждением для него было ущипнуть или потрепать по щеке стыдливую, благовоспитанную девушку или женщину. Возможность унизить такую женщину, как фрау Крампф, ужасно его возбуждала: он наотрез отказывался приступить к делу, пока не исполнит свой каприз. Итак, каждое воскресенье мать Крампфа вместе со своими детьми совершала путешествие в деревню и кротко терпела щипки и хлопки по щекам в обмен на несколько котлет или кусок мяса.

В дальнем конце Потсдамерштрассе расположена ярмарка с каруселями, качелями и кинетоскопами. Главная ее достопримечательность — балаган, где происходят состязания по боксу и борьбе. Вы платите деньги и входите внутрь, борцы проводят три-четыре раунда, и рефери объявляет, что если вы хотите посмотреть еще, то должны заплатить еще десять пфеннингов. Один борец — лысый, с огромным животом, в холщовых брюках, закатанных до колен, будто он шлепал по воде. Его противник одет в черное трико и кожаные наколенники, кажется, что они сняты со старой извозчичьей клячи. Борцы кидают друг друга изо всех сил, крутят сальто в воздухе к вящему удовольствию публики. Толстяк, исполняющий роль проигравшего, притворяется рассерженным, когда его побивают, и грозит сразиться с рефери.

Один из боксеров — негр. Он неизменно побеждает. Боксеры бьют друг друга открытой перчаткой, издавая чудовищный рев. Его противник — высокий, хорошо сложенный молодой человек, лет на двадцать моложе и явно сильней негра, который нокаутирует его с удивительной легкостью. Он корчится на полу, изо всех сил пытаясь встать на счет десять, потом опять со стоном падает. После этого рефери собирает еще по десять пфеннингов и вызывает смельчаков из зала. Прежде чем находится желающий, еще один молодой человек, который совершенно открыто болтал и шутил с борцами, поспешно выпрыгивает на ринг, сбрасывая на ходу одежду, и оказывается уже в шортах и боксерских ботинках. Рефери объявляет сбор по пяти марок: на сей раз негр повержен.

Публика воспринимала борьбу всерьез, громко подбадривая борцов, ссорясь и заключая пари. Большинство присутствующих пробыли в балагане все то время, что я там был, и остались в нем после моего ухода. Вывод, конечно, удручающий: этих людей можно заставить поверить в кого угодно и во что угодно.

Прогуливаясь вечером по Клейстштрассе, я заметил толпу, окружившую частную машину. В ней сидели две девушки: на тротуаре два молодых еврея отчаянно спорили со светловолосым гигантом, очевидно, изрядно выпившим. По-видимому, евреи медленно ехали по улице, подыскивая себе попутчиков, и предложили подвезти двух девушек. Девушки согласились и сели в машину. Но тут встрял блондин. Он заявил, что он нацист и поэтому считает своим долгом защищать честь всех немецких женщин от вредной антинордической опасности. Два еврея, казалось, нисколько не испугались, они решительно предложили нацисту не лезть не в свое дело. Тем временем девушки, воспользовавшись скандалом, выскользнули из машины и побежали по улице. Тогда нацист схватил одного еврея за руку, чтобы вести его в полицию, но тот угостил его таким апперкотом, что блондин упал навзничь. Прежде чем нацист успел подняться, молодые люди вскочили в машину и умчались. Продолжая обсуждать случившееся, толпа медленно рассеялась. Немногие открыто приняли сторону нациста, другие поддержали евреев, но большинство скептически качали головами и бормотали: «Allerhand!» [25]

Когда часа через три я проходил мимо этого же места, нацист все еще топтался там, хищно выискивая, кого бы спасти из немецких женщин.

Мы только что получили письмо от фрейлейн Мейер. Фрейлейн Шредер позвала меня послушать его. Фрейлейн Мейер не нравится Голландия. Приходится петь во второсортных кафе третьеразрядных городов, а постель у нее часто очень холодная. Голландцы, по ее словам, совершенно бескультурные, она встретила лишь одного по-настоящему изысканного и благородного господина, вдовца. Вдовец находит ее истинно женственной — он не привык к молоденьким девчушкам. А в знак восхищения перед ее искусством он преподнес ей полный комплект нижнего белья.

Не обходится и без неприятностей с коллегами. В одном городе актриса-конкурентка, завидуя ее вокальным данным, чуть было не ткнула ей в глаз шляпной булавкой. Я не мог скрыть восхищения перед смелостью этой актрисы. Ей так досталось от фрейлейн Мейер, что целую неделю она не могла появиться на сцене.

Вчера вечером Фриц Вендель предложил прогуляться по «злачным местам» города. Это был своего рода прощальный визит, так как им заинтересовалась полиция. Полицейские часто наведывались туда, и имена постоянных клиентов были на учете. Поговаривали даже о генеральной чистке Берлина.

Я расстроил планы Фрица, настояв на посещении «Саломеи», где я никогда не был. Фриц, знаток ночной жизни города, презирал это заведение.

— Дешевка, — сказал он. — Его держат только ради провинциалов.

Бар «Саломея» оказался более дорогим, а обстановка более гнетущей, чем я предполагал. Несколько актрис, изображавших лесбиянок, и молодых людей с выщипанными бровями слонялись у стойки, время от времени разражаясь хриплым гоготом или пронзительными выкриками, — очевидно, предполагалось, что так смеются пропащие души. Все помещение было раскрашено в золотые и инфернально-красные цвета: алый плюш толщиной в несколько дюймов и огромные позолоченные зеркала. Бар был полон. Главным образом он был заполнен почтенными торговцами средних лет и их домочадцами, которые восклицали в добродушном изумлении: «А они и правда…» и «Я — да никогда!». В середине представления, после того, как молодой человек в блестящем кринолине и в бюстгальтере, украшенном драгоценностями, успешно сделал три шпагата, мы стали двигаться по направлению к выходу.

У входа мы столкнулись с группой молодых американцев, сильно пьяных и не решавшихся войти. Верховодил ими маленький коренастый человек в пенсне с неприятно выдававшейся вперед челюстью.

— Эй, — спросил он Фрица, — что тут показывают?

— Мужчины, переодетые женщинами, — ухмыльнулся Фриц.

Маленький американец не поверил.

— Мужчины, переодетые женщинами? В женщин, да? Они что же, голубые?

— В конечном счете все мы голубые, — скорбно и торжественно объявил Фриц.

Молодой человек недоверчиво оглядел нас. Он еще не отдышался после бега. Остальные неуклюже толпились за ним, готовые к чему угодно — хотя их наивные молодые лица с широко раскрытыми ртами, глотающими воздух, в зеленоватом свете лампы казались слегка испуганными.

— Ты тоже голубой, да? — спросил приземистый американец, внезапно повернувшись ко мне.

— Да, — сказал я, — очень голубой.

С минуту он стоял передо мной, прерывисто дыша, с отвисшей челюстью, и, казалось, взвешивал: а не дать ли мне по физиономии. Потом отвернулся от меня и с диким боевым студенческим кличем в сопровождении всей компании вломился в здание.

— Ты когда-нибудь был в коммунистическом кабаке возле Зоологического сада? — спросил меня Фриц, когда мы вышли из «Саломеи». — Под занавес стоит заглянуть туда. Через полгодика, может быть, все мы наденем красные рубашки.