Модницы

— Я и не думала, что любила его, — говорит Майя, пригубив кайпиринью. — Это просто кольцо меня сбило с толку. Когда я нашла его в том ящике, решила, что это любовь. Сейчас мне кажется, что это была ностальгия по несуществующей идеальной семье, — признается она смущенно. Трудно признаться себе, что твои идеалы так же банальны, как и у друзей, которые в отличие от тебя никогда не стремились сменить жизнь в пригороде на что-то другое.

— Запах чужих барбекю, — говорю я.

— А? — говорит она, глядя на вход, будто кого-то ждет. Мы в баре отеля «W» на Юнион-сквер. Вокруг нас гладкие стойки, большие, обитые бархатом кушетки и красивые девушки в узких юбках, но за всем этим чувствуется гостиница, в которой останавливались еще наши родители.

— Запах чужих барбекю, когда я сижу у себя на пожарной лестнице. Это то же самое, — объясняю я.

Она согласно кивает.

— И некоторые песни.

— У всех так, — говорю я, будто наши три примера обобщают общечеловеческий опыт.

Она поворачивается ко мне и радостно улыбается.

— Значит, то, что у нас с Гэвином, вовсе не обязательно обречено. Я не могу залечивать разбитое сердце, если оно не разбито.

Я как раз пью ром с лаймовым соком, когда она это говорит, и от неожиданного заявления кашляю и давлюсь. Я понятия не имею, что у них с Гэвином.

— Ты о чем?

— Мы с Гэвином… поддерживали контакт, — говорит она, смотря в сторону. Ей явно неловко.

— А почему ты ничего не рассказывала?

— А что бы я рассказывала? «Знаешь, Виг, мы с Гэвином разговариваем каждый вечер, и у нас ужасно интересные беседы. Кажется, я влюбляюсь», — говорит она насмешливо. — Это как-то глупо. Я не могу даже сказать «ужасно интересные беседы» без смущения.

Я игнорирую ее смущение и сосредоточиваюсь на важной информации.

— Ты влюблена?

Она пожимает плечами и пытается изобразить безразличие. Майя сказала больше, чем собиралась, и теперь старается отступить.

— Он тебе очень нравится? — спрашиваю я, стараясь уменьшить величину признания.

Она снова переводит глаза на вход, где, как я понимаю, вот-вот может появиться Гэвин. Он прилетел вчера поздно вечером и пошел с утра прямо в галерею, чтобы проверить последнюю стадию установки.

Я уже не раз сталкивалась с Майей в роли каменной стены и знаю, когда вот-вот об нее расшибусь.

— У меня взяли статью в «Таймс».

Она разворачивается и с такой силой хватает меня за руку, что мой коктейль разбрызгивается.

— Что???

— У меня взяли интервью с Петером ван Кесселем в «Нью-Йорк таймс». И не только интервью, — говорю я, пытаясь высушить руку салфеткой. — Им понравилась моя идея серии. Они хотят все сразу.

На несколько секунд Майя лишается дара речи; потом она начинает колотить ладонью по стойке бара.

— Нам бутылку вашего худшего шампанского, — говорит она, когда наконец привлекает внимание бармена.

— Это необязательно. Я…

— Слушай, мы не можем праздновать без шампанского. Как тогда произносить тосты?

Я собираюсь сказать, что тосты можно произносить и с моджито и кайпириньями, но бармен уже открывает «Моэт».

— Кроме того, — говорит она, протягивая мне бокал, — я тоже кое за что хочу выпить.

— За что?

— Нет-нет, сначала за тебя. — Она поднимает бокал. — За мою дорогую подругу Хедвиг Морган, журналистку.

Это звучит странно и мило, и я глотаю шампанское залпом.

— Ну, теперь твои новости.

— Я начала новую книгу…

— Здорово. О чем она?

— О попытке отравления человека, страдающего анорексией. Только это не детектив, потому что никто не умирает.

Я снова наполняю бокалы и поднимаю свой для тоста. Жестом приглашаю ее сделать то же самое, но она не слушается.

— За литературу!

— Может, не…

— Нет-нет, если я должна терпеть твои тосты, то и ты не спорь с моими.

Майя знает, что со слегка подвыпившей Виг и правда лучше не спорить.

— Ладно. За литературу.

Она говорит это без всякого интереса, но не будем придираться.

— Дело в том, что я дала первые несколько глав агенту в Нью-Йорке, она дружит с агентом Гэвина в Лондоне. Она согласилась ради Гэвина, и ей вроде нравится. Хочет прочитать все сразу, когда я закончу.

Строго соблюдая сетку действия, пятнадцатое августа, я три месяца не упоминала слово «агент». Оказывается, не все были так сдержанны.

— Это великолепно.

— Пока это ничего не значит. Может, она просто вежлива, может, ей не понравится остальная часть книги, — говорит Майя уныло.

Этот автоматический пессимизм здесь ни к чему, и я от него отмахиваюсь.

— За обещания.

Это тост в духе Майи — меланхоличная смесь надежды и безнадежности (возможный успех, неизбежные неудачи), — и она с энтузиазмом поднимает бокал.

К тому времени, как приходит Гэвин, головы у нас идут кругом, и кажется, что все возможно. Мы как Годзиллы, а все препятствия на нашем пути — просто крыши маленьких японских деревушек.

Майя обнимает Гэвина и целует его неуклюже, но с большим энтузиазмом, на что он отвечает смущенной улыбкой. Он смотрит на меня через ее плечо и машет рукой в знак приветствия. Поскольку до сих пор все их свидания представляли собой ужасно интересные телефонные разговоры, я ненадолго оставляю их одних. Иду в ванную комнату, любуюсь сантехникой и жалею себя, потому что Алекса здесь нет. Когда я звонила ему раньше, чтобы сообщить хорошие новости, сначала думала пригласить его. Позвать выпить. Но что-то меня остановило. Когда отмечают вместе важные вехи жизни — это уже, считай, роман.

Когда я возвращаюсь, Майя расплачивается кредиткой. Мы садимся в такси и едем ужинать в любимый ресторан Майи, где объедаемся блинами с грибами, кростини с оливками и крем-брюле. Кто-то заказывает вино, и я охотно беру бокал, хотя и знаю, что вот-вот меня настигнет усталость. Поскольку Гэвин пропустил наш первый раунд восторга, он провозглашает смешные и милые тосты, от которых на глаза у пьяной Майи наворачиваются слезы.

Вечер заканчивается веселой стычкой по поводу того, кому платить. Выигрываю я, потому что меньше всех выпила. Воздух снаружи морозный и свежий, и, прежде чем взять такси, я провожаю их до квартиры Майи. «Будущее» прямо за углом.

Знамения

У Кристин в ванной все стены увешаны белыми пластиковыми контейнерами на присосках. Именно там она держит губку, гель и все такое.

— Они все упали, — говорит она, входя ко мне в кабинет и закрывая дверь. — Они висели два года и даже не пошевелились, а теперь все шесть упали, даже та маленькая в углу, с губкой.

Хотя я расчистила для нее гостевой стул, Кристин предпочитает стоять. Ей больше нравится ходить туда-сюда, уворачиваясь от зыбких стопок журналов, чем сидеть.

— И еще: я утром открыла дверь, а моего придверного коврика нету. — Она смотрит на меня огромными голубыми глазами и ждет ответа.

— Как нету?

— Так. Нету.

— Кто-то украл твой придверный коврик? — спрашиваю я. Мне как-то не по себе. Никто не ворует придверные коврики. Это нарушение социального контракта.

— Но это еще не все. Слушай — когда я сегодня утром проснулась, у меня в постели была белка. Она сидела на одеяле и смотрела на меня своими красными глазками, — говорит она, с дрожью вспоминая происшествие.

Я не знаю, что сказать. Эти утренние происшествия кажутся мне мелкими и неважными, но голос Кристин полон необъяснимого пламени, и я понимаю, что для нее это трагический список. Чтобы заполнить воцарившуюся тишину, бормочу, что надо всегда закрывать окна перед сном.

— Ты не понимаешь, — отзывается она. Сейчас всего 10.23 утра, а я уже ее разочаровала. — Это все знаки.

— Знаки?

— Знаки.

— Белка у тебя в постели — знак?

Она закатывает глаза.

— Как красная корова в Израиле. Это знак того, что случится что-то ужасное. Чего тебе еще надо, — спрашивает она, и в ее голосе чувствуется презрение к моему неверию, — туч саранчи?