Ароматы кофе

— Поразительно… — бормочет Линкер.

Он смотрит в ту часть галереи для публики, где весьма престарелый джентльмен, опираясь на трость, пробирается к группе Тейта. Рядом с ним молодой человек, готовый в любой момент, если потребуется, поддержать старика.

— Сам сэр Генри Тейт, — тихо произносит Линкер. — Ему, должно быть, уже за семьдесят.

Словно появление старика явилось сигналом, шум в зале меняет характер. Люди кричат на брокера Лайла, размахивая руками у него перед носом, изъясняясь странным языком знаков, суют ему в руки какие-то бумажки. Тот невозмутимо собирает бумажки, хлопает одних по плечу, демонстрируя, что принял их контракты, одновременно не переставая кивать другим, подписывая счета и выдавая их обратно.

— «Лайл» продает, — произносит отец. — Вот оно!

Переполох продолжается минут пять. Пинкер взглядывает туда, где сидит рядом с сыном Джозефом сэр Генри, сложив руки на набалдашнике трости. Оба с бесстрастными лицами наблюдают за суматохой, происходящей внизу.

— Скоро они непременно сломаются, — бормочет Пинкер. — Они уже потратили целое состояние.

Внезапно шум как будто стихает. Внизу в зале наступает долгая пауза выжидательного затишья. Но вот брокер «Лайла» качает головой.

Один из тех, что в зале, отворачивается от него, направляясь к брокеру «Тейта».

— Кончено, — еле слышно произносит Пинкер. — «Тейт» выиграл.

— Как же так, отец?

— Кто знает? — отрывисто бросает тот. — Возможно «Лайл» неверно оценил момент. Возможно, резерв у них оказался меньше, чем они считали. Возможно, просто у старика нервы покрепче. — Пинкер встает. — Поехали домой.

Галерея уже пустеет. Первой ее покидает группа «Лайла»: сподвижники Тейта обмениваются скупыми рукопожатиями. Трудно представить себе, что на карту было поставлено и проиграно целое состояние.

— В следующий раз им не выиграть, — говорит отец, опустив глаза. — И этот день не за горами. Рынку необходима свобода, и нет такого человека, кто мог бы противостоять рынку. — Он поворачивается к Артуру Брюэру: — Запомните эту тризну, Брюэр! Мы должны извлечь из сегодняшнего дня урок, чтобы нас не постигла та же судьба.

Глава двадцать восьмая

Через четыре дня мы покидаем Зейлу. Караван в тридцать верблюдов, в составе которого не только мы с Ибрагимом Беем, но также и Хэммонд с Тэттсом, стремится в таком единении благополучно продвинуться как можно глубже к центру континента. Фикре и Мулу шагают позади вместе с прочими слугами. Иногда к концу перехода я вижу, как она бредет, пошатываясь, опираясь на евнуха. Он нежно обвивает ее рукой, поддерживая.

Близ Токочи мы делаем привал, чтобы набрать воды. Наполняем гхербы,курдюки из козьих шкур, и они парами, как два громадных футбольных мяча, навешиваются на каждого верблюда. У воды тухлый, псиный привкус — hircinos— вонь становится просто нестерпимой после дня пребывания на солнце. Через десять миль у Варумбота мы поворачиваем в глубь континента. Мы на самой кромке пустыни: деревня, как крохотная гавань на берегу громадного моря, на самом краю раскаленных песков. В лунном свете — передвигаемся мы с сумерек до рассвета — песок похож на соль, яркий, блестящий, сверкающий, точно необозримая кварцевая равнина. Проводишь языком по губам и слизываешь соленую пыль. На черных лицах вспыхивают кристальные искорки. Если верить Хэммонду, мы сейчас находимся ниже уровня океана. Временами среди безжизненных голых кустарников происходят выбросы испарений, фумарольг; временами видим лишь бесконечные застывшие песчаные волны. За всю ночь лишь раз встречаем что-то, напоминающее жизнь, терновое дерево, но и оно, судя по листьям, скорее всего уже засохло.

Обнаруживаю, что в дневные часы грежу Эмили, проигрывая в памяти моменты нашей взаимной влюбленности: как она топает ножкой во время нашего уличного спора, как мы обедаем в ресторанчике на Нэрроу-стрит… Но едва я бросаю взгляд на Фикре, ловлю отблеск лунного света на ее графитово-серой коже и тотчас же с какой-то головокружительной мощью я восстаю. Ритм верблюжьей поступи, когда с ним свыкаешься, действует гипнотически, исподволь сладострастно подталкивая к мерному покачиванию, что вовсе не способствует рассеиванию фантазий, роящихся в голове.

Когда восходящее солнце, точно воздушный шар над садом Монпелье, повисает над песками, мы по-прежнему бредем по бескрайней пустыне. Я улавливаю тревогу погонщиков. Находиться под палящим солнцем здесь в дневное время равноценно смерти. Гхербыпочти пусты, и, похоже, никто точно не представляет себе, как быть дальше. После некоторых препирательств, продолжаем двигаться в прежнем направлении. И вот в поле зрения возникает очередная деревенька, хаотичные хижины, едва различимые на фоне хаотичных нагромождений камней, тут и там встречающихся в пустыне, которые обманом зрения то вырастают до размеров громадного корабля, то съеживаются до размеров крохотной песчинки. Это Энза, наше пристанище на сегодня. Всеобщий вздох облегчения. С дюжину убогих хижин; пара коз, высматривающих траву между камнями; негритоска, кормящая младенца плоской серого цвета грудью, обмякшей, как выжатый апельсин. Плечистые грифы расхаживают вокруг хижин или теребят клювами вонючие останки в верблюжьей соломе, но есть колодец, чтобы наполнить наши фляги. Мы одолели сорок миль.

Следующей ночью я, несколько сконфуженный, еду верхом на верблюде — неловко как-то пристроиться на спине верблюда, когда женщина идет пешком. Но здесь явно свои понятия о приличии: нельзя уступать своего верблюда рабыне Бея, как нельзя и уступать слуге место в омнибусе.

Ибрагим Бей видит, что я посматриваю на нее, и пускает своего верблюда вровень с моим.

— Я обещал, что расскажу вам, как нашел ее.

— Разве?

— Хотите, сейчас расскажу?

Думаю про себя: вот я еду на верблюде по пустыне. Надо мной огромная луна — настолько огромная и ясная, что, кажется, протяни руку и дотронешься до ее щербатой поверхности. Уже который день я почти не сплю. Я направляюсь туда, где отсутствует всякая цивилизация. От верблюдов воняет. Купец-араб хочет рассказать мне о своей невольнице. Да нет же, это какой-то кошмарный сон.

— Пожалуй, — говорю я.

Глава двадцать девятая

Бей рассказывает долго, почти час, голос его низок, речь монотонна. Все произошло как бы случайно, — невольничий рынок в Константинополе; один любознательный приятель уговорил посетить. Вопреки здравому смыслу, Бей потащился за ним поглазеть.

— Хочу, чтобы вы поняли, Роберт. Это вам не какой-нибудь грязный, отвратительный базар, где валом скупают и продают работников для плантаций. Это была торговля куда более ценным товаром — девушками, отбираемыми с детских лет за красоту и пестуемыми в гареме какого-нибудь уважаемого торговца, где их обучают математике, игре на музыкальных инструментах, языкам и игре в шахматы. Некоторые девушки из восточных земель — из Грузии, Черкессии и Венгрии — их ценят за светлый цвет кожи. Другие из родни самого торговца.

Такие девушки, поясняет Бей, не обязательно даже покупаются потенциальным хозяином: скорее их перепродают от посредника к посреднику, и самые изысканные постепенно дойдут до самого султанского гарема. Каждый посредник набавляет цену. Цена девушки, продаваемой в гарем к султану, астрономическая, больше, чем Бей способен заработать за всю свою жизнь. Но таких чрезвычайно мало: девушка, достигшая подобных высот, должна быть поистине уникальной.

Бей вперил взгляд во тьму.

— Нас встретил торговец, он предложил нам для начала прохладительное — шербет, кофе, сласти и тому подобное, — затем указал нам наши места, которые предоставлялись гостям. Таких оказалось всего десятка два, но было очевидно, что некоторые готовы в тот день пожертвовать кое-каким состоянием.