Мои любимые блондинки

В считаные доли секунды промелькнула мысль, что нужно написать благодарность руководству отеля за то, что в номере в качестве комплимента они оставляют не фрукты, не конфеты и даже не минеральную воду, а все необходимое для хорошего коктейля. Но боль от того, что из моей головы Марина сооружала декорацию для сказки про репку, стала невыносимой, и я снова вернулся к блеску ее глаз.

– Тебе нравится делать мне больно?

– Мне НЕ нравится, когда ты думаешь о посторонних вещах рядом со мной, – в голосе послышались властные нотки.

– Если ты не отпустишь еще несколько секунд, я останусь без волос и буду похож на Федю Бондарчука. Ты этого хочешь? – моя ладонь коснулась ее губ, и она укусила ее.

В этот момент, отпустив в себе все животные инстинкты, левой рукой я ударил ее по щеке, задев переносицу. Кровь не заставила себя ждать, и три крупные капли оказались на стекле. Марина застонала. В дверь номера позвонили.

– Явка провалена. За нами пришли… – Она обреченно наклонила голову. – Помни! Что бы со мной ни случилось – не верь!!!

И мы продолжили эту домашнюю антрепризу…

С утра за окном висит мокрая и серая московская печаль. Не самое радужное настроение, помноженное на невозможные дорожные пробки, и в результате до входа в Oстанкино добирается далеко не лучшая часть меня. Днем – тяжелый эфир, во время которого опять подрались два депутата Госдумы. Что они себе позволяют? Можно подумать, они у себя – заседают на Охотном Ряду, дом 1.

В общем, к вечеру моя утренняя хандра не только не развеялась, но и переросла в небольшой психоз. Как мне надоели эти бесконечные авралы, эти проблемы с гостями! Включаю телефон, и на меня тут же обрушивается шквал звонков. Самое потешное – предложение принять участие в какой-то фотосессии, причем немедленно. Я кричу, и мне не стыдно. Сажусь в кресло, и Стасик начинает смывать с меня грим.

– Слушай, а может, тебе в депутаты податься? – пытается меня развеселить Стасик. – Смотри, как здорово; отметелил коллегу на заседании и сбросил негатив. И тебе за это слава и почет…

Я прекрасно понимаю, что Стасик пытается меня разболтать, и ценю это. Но куда-куда, а в депутаты мне явно не хочется:

– Скажи на милость, зачем мне депутатство? Прически не хуже, чем у Слиски, ты мне и так делаешь…

– Что значит не хуже?!

Боже, опять начинается. Сейчас он заведется.

– Зато с мигалками будешь ездить, – мечтает Пятницкая. – И все гаишники будут махать тебе вслед белыми платочками…

– А по-моему, Андрей, тебе там самое место, – подключается к «разблокированию» моей особы Лариса. – Эфиров у тебя было больше, чем у Жириновского, и каждый зритель – в копилку электората…

– Со зрителей, – я все еще неприступен, но помаленьку сдаюсь, – подписи не соберешь.

– А здесь, в студии? Как ты думаешь, сколько народу у нас здесь побывало?

Все озадачены, то есть пытаются решить эту задачу. Если в день в студии находится: 250 зрителей, 10 участников программы, итого 260 умножить на 20 передач в месяц. Это 5200 человек. Умножаем их на 11 месяцев (три недели отдыха плюс праздничные дни)…

Все путаются и уличают другдруга в незнании таблицы умножения. Потом Юля берет в руки калькулятор и выводит «Итого»: получается, все мы видели около 275 000 человек в год. А так как шоу в эфире уже три года, то практически в студии побывало население среднего города России.

После завершения сеанса высшей математики вдруг громко ойкает Бойко:

– Надо же Айзеншпису поднабрать, напомнить, что послезавтра эфир, – и выносится в коридор.

– Алло! – слышим мы ее удаляющийся голос. – Юрий Шмильевич? Это Наташа, Первый канал!

Честно говоря, мое плохое настроение связано не только с погодой, не только с авралом и, разумеется, не с депутатами. Со вчерашнего дня я не могу дозвониться до Марины. Прошел только один звонок – в день моего возвращения в Москву.

– Приве-ет, – лениво тянет она. – Не могу сейчас говорить, я во Франции на переговорах… Перезвоню.

Во Франции? А у меня определяется лондонский оператор…

И тогда я звоню лучшему другу. Кроме него, мне сейчас никто помочь не сможет…

Мой звонок застает Андрюху в процессе освещения очередного раунда германо-российских межправительственных консультаций, которые проходили где-то на севере Германии.

– Мне нужна твоя помощь, – начинаю я с места в карьер, безо всяких там прелюдий.

– Я сейчас не могу, – страшным шепотом шипит Андрюха, – я сейчас беру интервью у министра экономики.

Господи, и здесь эти… депутаты.

– Списание долгов России перед Парижским клубом кредиторов, – пытаюсь я вразумить Андрюху, – это ничто по сравнению с той травмой, которая намечается в моей личной жизни!

И Андрюха уже в который раз подтверждает свое звание надежного друга. Можете себе представить лицо министра экономики, когда у него перед носом исчезает микрофон немецкой волны?

– Ну давай, вываливай, что там у тебя за травма…

Спасай, – и я вываливаю Андрюхе все как на духу. – Не могу дозвониться до Марины. Английский оператор говорит, что она вне зоны доступа. При этом она должна сейчас быть во Франции! Андрей! У меня такое ощущение, что она из Лондона не уезжала!

– А я-то как могу помочь? – Андрюха явно обескуражен.

Как бы сказать ему поделикатнее? А-а-а, чего уж:

– Смотай в Лондон, а?

В трубке слышно, как лучший друг сопит, раздумывая над моим предложением.

– В отличие от меня, – беру я быка за рога, – профсоюз на твоей радиостанции обеспечивает тебе право в любую секунду взять заработанные в праздники отгулы. Или за свой счет взять и не быть уволенным.

– Ты хочешь сказать, что тебя могут уволить? – к Андрюхе вернулась способность соображать. – Ты что, не можешь поставить в эфир какую-нибудь записанную программу?

– В том-то и дело, что не могу!– кричу я, потому что это чистая правда. – Завтра у нас суперэксклюзив. Секретарша одного строительного магната в прямом эфире будет рассказывать, как ее начальник над ней издевался за то, что она купила ему билет на самолет, вылет которого задержали из-за нелетной погоды на 5 часов!

– А как, – в голосе друга слышен профессиональный интерес, – как он над ней издевался?

– Она должна была 17 тысяч раз написать: «Я, Иванова Александра Степановна, обещаю впредь никогда не покупать билеты на рейс такой-то и считаю себя не правой в том, что я так поступила».

– Обалдеть! – восхищен Андрюха. – Просто суперистория… Ну ладно. Хорошо. Тогда пусть доктор Ватсон остается в Москве, а Шерлок Холмс летит в Лондон.

– Юрий Шмильевич, – ворковала тем временем Бойко, идя в сторону туалета по коридору, похожему на оставшуюся без дотаций провинциальную больницу. – Как у нас дела? Звоню напомнить, что послезавтра у нас эфир «Загар – моя навязчивая идея». Сын Ирины Виннер вместе с девушками из модельного агентства уже собираются.

На другом конце радиоволны раздался очень тихий голос Айзеншписа:

– Наташа… по-моему, все! Я умираю…

– Ну, бросьте, что вы, все будет хорошо, давайте… – громко начала сочувствовать Наташа, но поскольку ей никто не отвечал, она на всякий случай сказала в тишину:

– Давайте я вам перезвоню…

И побежала в редакцию.

«Восемнадцать лет за решеткой, – думала она, – могут сломить кого угодно, но только не человека с фамилией Айзеншпис (она читала где-то, что его фамилия переводится как «железный стержень»).

– Представляете, звоню Айзеншпису, а он говорит, что умирает! Может, врача ему туда вызвать? Сейчас я его спрошу, – и тут же принялась звонить: – Алло! Алло! Юрий Шмильевич?

– Юрий Шмильевич только что умер, – ответил ей незнакомый голос, и телефон отключился.

– Как умер?

В редакции повисает тишина. Все смотрят на Наташу.

Наташа молча взяла сигарету, вышла из кабинета и снова пошла по длинному коридору в туалет. Прикурила и встала у окна. «Оказывается, даже у железных продюсеров есть сердце, – думала она, – и оно может остановиться в любую минуту…»