Синдром Феникса

Поехали в Сарайск, нашли улицу Протечную, дом двенадцать. В доме было грязно и бедно, копошилось человек десять разнополого и разновозрастного народа, все пьяные по случаю субботы. Впрочем, был бы вторник, можно было бы сказать — по случаю вторника. Единственный более или менее трезвый человек лет шестидесяти (он просто только что проснулся и не успел еще опохмелиться), назвавшийся Леонидом Ильичом, на вопрос о Екатерине Петровне заплакал и сказал:

— Схоронили мы маму! Пять лет назад!

— Шесть! — возразил бас с пола.

Виктор и Сергей вгляделись: под столом лежал подросток лет четырнадцати.

— Пять, говорю! — упрямился Леонид Ильич.

— Щас вот уе… по е…! — сказал подросток, не смущаясь тавтологией, — сразу вспомнишь!

— Ты на отца? — закричал старик. — Мразь!

И пнул ногой малолетнего сына.

Тот захохотал, приняв за юмор.

— А нет ли фотографии? — спросил Виктор.

— Была где-то.

— Найдите. Бутылку водки дам.

И тут же население дома закопошилось, ища фотографию. Ругались, царапались, оттаскивали друг друга, толкались. Не нашли.

— На кладбище есть, — вспомнил Леонид Ильич. — На памятник ее вклеили. Ну, на эмаль свели, а саму фотографию, боюсь, в похоронном бюро так и оставили.

Многие тут же вызвались проводить на кладбище, но Виктор разрешил только Леониду Ильичу.

На кладбище долго плутали.

— Здесь где-то было. Точно помню, — бормотал Леонид Ильич.

В результате нашли метрах в трехстах от того места, что он точно помнил.

Ржавая ограда, ржавый покосившийся крест, сваренный из водопроводных труб. К кресту прикручена проволокой овальная эмалевая табличка, на которой, как ни удивительно, сохранилось вполне ясное изображение Екатерины Петровны.

Леонид Ильич лег возле ограды и заплакал.

— Дайте выпить, — зарыдал он, — а то умру с горя!

Дали.

— Кого-то она мне напоминает, — сказал Сергей.

— Меня, — ответил Виктор.

Сергей посмотрел:

— А ведь точно!

Известное дело: укажи на сходство двух людей постороннему человеку — и он его найдет и увидит. На самом деле Виктор сразу понял, на кого похожа Екатерина Петровна. На Татьяну.

— А скажи, — обратился он к Леониду Ильичу. — Екатерина Петровна детей не отдавала куда-то?

— Конечно, отдавала! — подтвердил старик. — Рожала-то она каждый год, ты прокорми такую ораву! Только семь человек себе оставила. Женька в прошлом году помер, Петька еще живой, но тоже скоро сгниет, сколиоз его ест, — считал старик, — Тамарка уехала лет десять назад куда-то на Север, Лидка в тюрьме, Ваську в милиции до смерти забили, Пашку тоже зарезали, но друзья… А кто же седьмой-то? — озадачился Леонид Ильич. — И заново стал считать, шевеля губами и загибая пальцы.

— Пошли отсюда, — сказал Виктор.

Они пробирались сквозь деревья и бурьян и были уже у выхода (то есть пролома в кирпичной стене), когда услышали истошный крик:

— Вспомнил! Седьмой — это же я!

— Возможно, он твой брат, — сказал Сергей.

— Возможно… А почему я раньше мать не отыскал? Ведь просто оказалось.

— Ну… Значит, не надо было.

Харченко в отсутствие Георгия-Виктора совсем потерял покой. Со дня на день и с часу на час он собирался навестить Татьяну, но все откладывал, удивляясь своей нерешительности.

Меж тем к Татьяне пришел, то есть почти приполз Валера Абдрыков.

— Подыхаю, — прохрипел он.

— Подыхай, — одобрила Татьяна.

— И тебе меня не жалко?

— Ничуть.

— А дети?

— Что дети? Сейчас ты то ли есть, то ли тебя нет. А тогда уж точно не будет, им от этого только спокойней.

— Жестокая ты.

— Я? Ты чего пришел вообще? На опохмелку попросить?

Вообще-то Абдрыков именно этого и хотел — опохмелиться. Но терпел признаться. Знал остатками разума: даст ему сейчас Татьяна денег, выгонит — и все, путь заказан. Ну, может, еще раз даст. А может, и еще. Но рано или поздно перестанет давать. Надо вести себя по-умному. Остаться здесь: жена теперь живет крепко, с машиной. Бросить пить хотя бы на время.

Такие праведные мысли копошились в голове Абдрыкова.

И он сказал:

— А давай, как раньше?

— Это как? Я работаю за троих, а ты пьешь?

— Нет. Как еще раньше. Когда я тоже работал.

— Не хочу.

— Это почему?

— А не нужен ты мне.

— Врешь, Татьяна! Ты меня любишь! — уверенно сказал Валера.

И уверенность его не была пьяной или похмельной. Все эти годы он был абсолютно убежден, что Татьяна только делает вид, держит форс, а на самом деле счастлива будет, если он вернется.

— Тебя? — насмешливо воскликнула Татьяна. — Опомнись!

— А что, нет?

— И думать забыла, Валера! На, иди и пей!

Татьяна сунула ему денег.

Валера был потрясен. Он ведь все-таки не дурак был, ему хватило ума сообразить: если женщина сама дает мужчине денег на выпивку, значит, не бережет его, значит — действительно не любит.

А кабана Тишку Татьяна прирезала-таки с помощью умелого Митрюхина. Толик и Костя, явившиеся, когда все уже было кончено, плакали, ругали жестокую мать и жалели Тишку, но через день уже вовсю уплетали свиное рагу, и Костя, как старший и более мужественный, даже поддразнил Толика, показав кусок мяса:

— А вот в этом месте ты его гладил: Тишенька, Тишенька! А теперь жрешь!

— Ничего я не гладил, — огрызнулся Толик. — И вообще, он вонял!

У Харченко появился повод: собственный день рождения. Обычно в этот день он угощал весь отдел, а потом брал пять-шесть верных друзей, лучших чиховских барышень и отправлялся за город, где жарили шашлыки, выпивали и устраивали веселые безобразия, после которых у всех участников долго болела голова, и они некоторое время, встречаясь, не глядели друг другу в глаза.

На этот раз Харченко захотелось отметить иначе. Тихо. Наедине с Татьяной.

Он заехал к ней в магазин (она опять стала там работать) и сказал грустным голосом:

— А у меня день рождения сегодня.

— Поздравляю! — сказала Татьяна и насторожилась.

— Может, отметим?

— Работа у меня.

— Так не сейчас, вечером. Ты не думай, мы без компании, культурно. Даже без выпивки, если хочешь.

— Может быть…

Виталий обрадовался.

— В “Золотой кружке”, ага?

— Если только недолго.

— Да час-полтора, не больше!

И Харченко уехал, обнадеженный.

Сергея в тот же день осенила мысль.

— Надо свозить его в казино, — сказал он Ксюше.

— Ты с ума сошел? Ему же там голову снесет!

— И хорошо! Когда нормальному голову сносит, он становится ненормальным. А когда ненормальному — он может стать нормальным!

— Только много денег ему не давай, — предупредила Ксюша.

Она согласилась потому, что устала жить с человеком, не приходящим в себя. Поначалу он проявлял к ней активный, еженощный, а часто и ежедневный интерес, но вскоре как-то приутих, поувял… О делах своих расспрашивал все меньше, словно отчаявшись в них разобраться.

Отдельно обидно было то, что раньше он любил с нею беседовать — у нее все-таки образование, знания, начитанность, восхищался ее умом и романтическим цинизмом (так она сама называла свое умение ценить произведения человеческой мысли и фантазии, ни в грош не ставя при этом человека как такового, считая, что он сам не достоин своих же ума и таланта), а теперь говорил с нею рассеянно, невнимательно.

Сергей развлекал его как мог: играл с ним на бильярде, в теннис, Виктор быстро восстановил прежние навыки, но почему-то не было прежнего азарта. Затеяли гонки на квадроциклах по окрестным холмам — раньше Виктор это очень любил. Понравилось и сейчас, и даже обогнал Сергея, смеясь и дразня, но, когда Сергей предложил еще раз попробовать — отказался.

Даже коня купили — с конюшни сарайского ипподрома. Привезли, подвели к новому хозяину. Виктор с видом, что очень рад, подошел, потрепал по холке. Но конь остался равнодушен и, будучи чистокровным рысаком, имел при этом тусклый взгляд сиволапого мерина, употребляемого по хозяйственным нуждам. Виктор ему ответил тем же — больше не подходил к жеребцу.