Вино парижского разлива

Прошел год по золотому тельцу, а в нашем аду ничего не изменилось — разве что мы сдвинулись на несколько шагов. Внезапно от гряды скал, окружавших нас со всех сторон, отделилась какая-то фигура. Это был человек среднего роста, в котелке, полосатых брюках и темно-сером пиджаке. У него были невыразительная, гладко выбритая физиономия и повадки конторского служащего, не слишком ревностно относящегося к своим обязанностям.

— Это дьявол, — сказала младшая дочь пастора. — Я его узнала. Я видела его в Лондоне в одном американском фильме.

Дьявол — а это и вправду был он — остановился и окинул взглядом наши бледно-зеленые телеса. Он глядел на нас так, как смотрит клерк, занятый составлением несложной ведомости, и не интересовался никем в отдельности. Мы, со своей стороны, не испытывали перед ним ни малейшей неловкости, и его присутствие даже не было нам неприятно. Он принялся расхаживать взад-вперед, и мы заинтересованно стали смотреть на него, поскольку его шаги, всегда одинаковые, служили прекрасной единицей измерения времени. Не переставая шагать, он заговорил с нами бесстрастным голосом, в котором не было ни враждебности, ни симпатии:

— Вы в аду. Естественно, навсегда. Я должен объяснить, в чем состоит предназначенная для вас пытка, поскольку иначе она не достигнет своей цели. Прежде всего, поймите, что грех — это совсем иное, нежели нарушение закона. Грех составляет самую суть жизни. Подобно тому как электрический ток дает свет, грех поддерживает жизнь. В зависимости от тяжести он называется гордостью или гордыней, аппетитом или чревоугодием, любовью или сладострастием и так далее. Жизнь никогда не стоит на месте — она постоянно отвечает на зов быстролетящего мгновения. Грехи — это те токи, что питают жизнь и постоянно влекут ее к обновлению. Имея власть над этими токами и возможность управлять ими по собственной прихоти, вы использовали их безрассудно и расточительно — и ваши лампы перегорели. В вас больше нет греха…

Дьявол прервал свою речь и остановился перед нами, сунув руки в карманы. Я почувствовал, как во мне просыпается неясная, доселе не изведанная тревога. Потом он снова заговорил тем же тоном, бесстрастным и безразличным:

— В вас больше нет греха. Токи покинули вас, а энергия, которую они несли, материализовалась вовне. Каждый из грехов принял то обличье, которое приписывало ему ваше необузданное воображение. Сейчас вы увидите их и назовете хорошо известными вам именами: гордыня, гнев, зависть, чревоугодие, скупость, лень, сладострастие. Вы узнаете страдания евнуха, одержимого призраком счастья, которым он наслаждался и которого больше не чувствует, страдания старика, который с дразнящей ясностью думает о замечательном аппетите, что был у него в молодости, и более не испытывает его, страдания падшего, который вспоминает о своем благородстве и не может найти утраченную дорогу к нему, и еще столько других, которые соединятся и умножатся. Понимать — и не чувствовать более. Слышать свой собственный зов — и быть не в силах на него ответить. Вечно стремиться за тенью без малейшей надежды на встречу…

Жена пастора охнула, а мой профессор нравственной чистоты издал нечто вроде мычания. Дьявол, казалось, был этим тронут.

— Я ничего не могу для вас сделать, — сказал он. — Я такой же, как вы. Но мои грехи — это целые миры, я постиг их и больше не могу их любить. Оставим это и вернемся к вашим грехам. Они здесь, рядом с вами, в пещерах. Сейчас я вам их покажу…

Продолжая говорить, дьявол поднял голову. Внезапно он замолчал, вглядываясь в какую-то черную массу, появившуюся на нашем жидком горизонте. По направлению к нам двигался какой-то предмет, похожий на черную рыбу. Вскоре силуэт стал более четким, и мне показалось, что это небольшая акула.

— Ни дать ни взять пастор! — воскликнул кто-то из матросов.

— Да, это мой отец, — подтвердила одна из девушек.

Пастор, который пикировал прямо на дно нашей впадины, опустился на песок около своих дочерей и нежно посмотрел на них.

— А вам-то чего тут надо? — поинтересовался дьявол.

— Я послан Богом.

— А чем вы это докажете?

Вместо ответа пастор осенил себя в воде крестным знамением. Мгновенно лишившись одежды, дьявол остался совершенно голым. Он был великолепно сложен. Я заметил, что он не имел пола, по крайней мере, на это не было никаких сколько-нибудь существенных указаний. Происшедшая неприятность, казалось, не удивила и не раздосадовала его. Одевшись, он спросил у святого отца, что тот собирается делать.

— Я хочу сражаться за эти души, — ответил пастор.

Дьявол повернулся к одной из семи черневших в скале пещер и хлопнул в ладоши.

На песке показалось жирное, извивающееся чудовище — Гордыня собственной персоной. Тело ее имело форму комода в стиле Людовика XV, голова, запрокинутая далеко назад, соединялась с туловищем изящной лошадиной шеей. Это была раздутая, апоплексическая голова, с резким профилем и низким лбом, увенчанным парой витых рогов, загнутых кверху наподобие рогов муфлона. Необыкновенно выпяченная нижняя губа была больше верхней чуть ли не на полфута, а левый глаз, вспухший и студенистый, походил на гигантский монокль. Ноги чудища, невероятно тощие, но с выступающими икрами, были облачены в гетры из ракушек. Однако его сложение было, пожалуй, менее удивительным, чем богатство красок, которыми сверкало все его тело. Сзади красовался целый султан из разноцветных щупалец, отливавших золотом и пурпуром. Каменные колени были молочно-белыми, ступни и бедра — цвета гусиного помета. На груди чудовище носило огромную врезавшуюся в кожу орденскую ленту, фиолетовую с белыми полосками, а на животе в стиле Людовика XV — два ряда украшений, представлявших собой кожные наросты самых немыслимых расцветок. Рога у него были золочеными, а телячьи ушки — ослепительно красными. Я еще забыл упомянуть, что природа на испанский манер нацепила на его каблуки пару блестящих шпор. Гордыня шла подбоченясь, тяжелой и уверенной поступью. В правой руке она держала тамбурмажорский жезл, такой длинный, что ей пришлось бы встать на цыпочки, чтобы дотянуться до набалдашника. Мы наблюдали, как она выкобенивается, со смешанным чувством отвращения и щемящей тоски. Гордыня, в свою очередь, рассматривала нас в «монокль», и ее нижняя губа презрительно оттопыривалась.

— Что тут за ублюдок желает сразиться со мной? — спросила она густым, гнусавым от самодовольства басом. — Где этот кретин? Где этот выродок? Сейчас я переломаю ему все кости и смешаю с кишками его дурацкие мозги.

— Я тот человек, которого вы ищете, — произнес пастор.

Гордыня едва удостоила взглядом его тщедушную фигурку и разразилась громовым хохотом.

— Ладно уж, — сказала она, отсмеявшись, — я сегодня добрая. Поцелуй меня в зад, и я подарю тебе жизнь.

Поскольку пастор отклонил это предложение, дьявол вручил обоим противникам по мечу, но Гордыня отшвырнула свое оружие, воскликнув:

— К черту меч! Для такого ничтожества мне хватит и палки!

Взмахнув своим жезлом, она двинулась навстречу пастору, который принял боевую стойку. С первого взгляда было ясно, что святой отец, к несчастию своему, никогда не имел дела с мечом. Согнув руку в локте и прижав кулак к плечу, держал его, как обычно держат кинжал, и даже не пытался защитить себя от возможного удара слева. У него был настолько жалкий вид, что Гордыня презрительно усмехнулась.

— Нет, палка — это слишком, — сказало чудище и отбросило жезл. — Стоит мне только дунуть — и эта козявка сгинет.

В этот момент противников разделяло не более четырех шагов. Вдохнув поглубже, Гордыня еще больше запрокинула голову и надула щеки. Пастор с простодушной самоуверенностью нанес удар. Целясь в живот, он попал в горло, и чудовище упало навзничь. На всякий случай пастор отрубил ему голову. Из зияющей раны взметнулся в море и тотчас же обрушился на песок фонтан крови. Вместе с кровью Гордыня теряла и свою блистательную расцветку. Султан и украшения поблекли, и вскоре перед нами лежала лишь дряблая гора мяса. К давно забытому чувству гордости, охватившему нас при виде победы пастора, примешивалось и чувство смирения: ведь память о нашем прежнем поведении не просто жила у нас в мозгу — она въелась в нашу плоть. Дочери пастора протягивали к нему руки, лепеча слова благодарности, а его супруга, охваченная стыдом, лишь молча опустила голову.