Парящие над океаном

Почти в каждое позднеосеннее или зимнее воскресенье дядя Миша одевается, как наследный принц: он идет (отправляется) на Староконный рынок. Посещение этого старейшего в Одессе рынка для каждого рыбака — все равно, что посещение клуба респектабельным английским джентльменом.

Мистер Топоровский надевает: светлый макинтош пошива, может быть, года 1948-го, но, заботами его жены, выглядевший как новый, на шею набрасывается белое шелковое кашне, голова накрывается зеленого велюра шляпой размера, кажется, на два больше нужного: знай наших!

Сопровождаемый ворчанием тети Марии, — "вырядился… а куда идет? Ему лишь бы праздник, а то, что я с утра до ночи…", — дядя Миша проходил под развешанным на уровне второго этажа бельем и оказывался на улице.

Птичий рынок в Одессе — это: собаки, собранные благодаря морякам со всего мира, и их щенки, что либо копошатся в устланной чем-то мягким корзине, либо выглядывают из-за пазух. В сумрачных глазах продаваемых собак — покорность судьбе. Они уже поняли что-то и не противятся предстоящему. На подошедшего взглядывают с крохотной теплинкой надежды, тревожно обнюхивают протянутую руку… Надежда тут же гаснет, как только начинается торговый разговор, как гаснут редкие снежинки, падающие в этот день на мокрый асфальт.

Кошки — живые цветы дома — рассержены. Клетки — не для них. Они еле сдерживают ярость. Людские взгляды их раздражают, а палец, просунутый в щель клетки, они немедленно цапают острейшим когтем.

Птицы — попугаи (боже, какое разноцветье!), голуби, канарейки, чижи, еще какие-то…

Здесь же продаются кролики, хомячки, морские свинки, белые крысы и белые мышки…

Аквариумные рыбки — тоже мировая коллекция, корм для них: кучки шевелящихся комариных личинок и пустые спичечные коробки рядом, все виды

Сухого корма, дафнии и циклопы…

Рыбацкий ряд! Здесь для рыбака есть все: резиновые шлюпки, насосы к ним, весла, пробки, клейкая резина; спиннинги, месины (лески) всех толщин и всех цветов радуги, крючки любых размеров и покрытий, кончая позолоченными, грузила, свинец, проволочные корзины, пружинные весы ("что если вы захотите свешать?"), ножи, какие-то для чего-то колечки, какие-то для чего-то резинки. Самодельные, ладные четырехлапые кадолы (якорьки) из толстой проволоки. Ветровки, шляпы от солнца, панамы, резиновые тапочки. Может быть, ради чьей-то улыбки, выставлена на продажу старая соломенная шляпа-канотье. Книги по рыболовству, о рыбах Черноморья, о речной и озерной, книжка "Острова Черного моря", рядом с ней лежит "Белеет парус одинокий" Катаева ("парус — это почти та же рыбалка!")

Дядя Миша начинает обход выставленных на продажу богатств. Он полон достоинства, он невозмутим, его не проведешь. Он осматривает крючки, пробует остроту жала, приценивается… Продавец расхваливает товар — "вы таких еще не видали! они сами ловят!" — дядя Миша соглашается, кивает… но идет дальше: обход только начался, впереди еще столько всего!

У мотка зелено-синей переливающейся месины останавливается. Хозяин ее утверждает, что месина — японская, что она — последнее изобретение, что бычок, "даже надень он очки", лески в воде не заметит. Дядя Миша, тоже покивав, все же отходит. И объясняет мне:

— Он меня имеет за младенца! Я что, не вижу, что он ее дома красил! Жулик! Таких нельзя пускать на Староконку!

Мистер Топоровский еще долго после этого качает головой, переживая бессовестную попытку обмануть такого рыбака, как он. Рыбаков, кстати, он делит на "завзятых", ну, скажем, одержимых, и "з выдержкой", к каким, естественно, относит и себя.

Без покупки уйти с Птичьего рынка нельзя, и наш рыбак докупает к своей богатейшей коллекции десяток-два крючков в целлофановом пакетике: во-первых, говорит он, крючки часто теряются во время рыбалки — то бычок их откусывает, а то заводит за камень, а во-вторых, "лучше, чтобы они были, чем если их вдруг не будет".

Пакетик с крючками займет место на стене "каюты" дяди Миши. Старик — по множеству причин и в том числе по долгому размышлению о смысле жизни — давно уже переселился в бывшую когда-то то ли ванной, то ли кладовкой каморку, в которой поместился лежак, а нем матрац. Вместе с дядей Мишей в этот закуток, на его пол и стены — он стал называться каютой, перешло все рыбацкое снаряжение — ВСЁ, вместе с запахом рыбалки и поблескивающей даже на стенах рыбьей чешуей. Тут же были прикручены к полке у изголовья тисочки, а рядом с ними разложены все инструменты, к коим у любого мужчины то же отношение, что у молодой женщины к предметам призеркального хозяйства. Когда я приехал в Одессу, дядя Миша уступил мне каюту, а сам приютился на время рядом со своей женой…

Автобус останавливается в поселке Хаджибей, неподалеку от лимана, рыбаки, подхватив тяжелые мешки, топают, выстроившись в согбенную цепочку, к тускло блестящей воде. Рассвет теперь сер, по зеркальной глади лимана скользят еще ватные клочья тумана. Цепочка какое-то время идет по берегу целиком, но вот сбрасывает с плеч поклажу один… через сотню метров другой… У каждого рыбака здесь свое заветное место.

Мы с дядей Мишей, пожелав последнему нашему попутчику "ни хвоста, ни чешуи", идем дальше всех. Ответ попутчика: "того же самого" долго звучит в ушах.

Справа от нас — большая вода с тонюсенькой, звонкой, как колокольчик, волной прибоя, слева — холмы с бобриком желтеющей уже травы и лысинками на макушках.

Уже рассвело, но свет еще такой ранний, утро такое свежее, запашистое, так бьет по ноздрям, что ненароком приходит сравнение его с… молоденьким огурцом, только что сорванным с утренней же грядки — влажным, в капельках росы, с накопленным за ночь запахом, который улавливается, лишь наклонишься к грядке, к шершавой огурцовой листве, чтобы разглядеть в ней бугорчатую спину закусочного этого овоща. (Черт его знает, а может, рассол лимана вызывает в моем русском сознании образ огурца? Того, малосольного, сохранившего запахи грядки?)

Дядя Миша идет впереди. Из-за огромного рюкзака и тоненьких кривоватых от старости ножек он напоминает черепаху. В такт тяжелым шагам кивает жокейка, выцветшая, как… Ну, скажем для дела, как солдатская пилотка времени 1945 года.

М.Топоровский воевал (не знаю, как записано его имя в паспорте). Участвовал в войне — служил механиком в авиационном полку. Даже не механиком, а его помощником, потому что этим ремеслом по-настоящему не владел, но "шурупил" и был "на подхвате".

Случился в той его жизни боевой эпизод. Это было уже в Германии. Личный состав полка, исключая летчиков, был выстроен в две шеренги и командир, похаживая вдоль строя, сообщил, что:

Получен приказ разбомбить немецкий завод по производству фаустпатронов. Сложность его выполнения в том, что завод окружен зенитками и что рядом с ним, впритык, находится лагерь военнопленных-рабочих. Как бы в них не попасть. Летчикам необходимо просигналить с земли ракетами, кои покажут точное расположение завода. Сигнальщиков как можно ближе к объекту подкинет ТУ-2, остаток пути они проберутся по лесу, который заканчивается метров за сто от завода. Там, конечно, стоят сторожевые вышки с автоматчиками на них… Задание опасное, поэтому требуются добровольцы. Добровольцы, три шага вперед.

Топоровский стоял во второй шеренге рядом со своим механиком, сержантом Завирюхой, который вечно над ним подтрунивал. Завирюха, рослый парнюга, сидя во время перекура на невысокой траве аэродрома, затрагивал щупленького помощника так:

— Ну, а если бы "Месс" на тебя пошел сверху, — показывал ладонью атаку "Мессершмитта", — что бы ты делал? — Ответа не дожидался и произносил всегда одно и то же: — Я-то знаю, что с тобой было бы, да ведь ты-то про себя иначе думаешь!

И в таком же духе далее.

Топоровский, стоя в замершей шеренге, знал, что Завирюха уже сегодня его спросит "Ну, а если в другой раз вызовут добровольцев, ты опять ни шагу? Ваш брат, он такой…"