Джентльмены

Генри носил рубашки с инициалами «B. C.», вышитыми на воротнике под фирменной этикеткой. Генри относил в ломбард вещи В. С. и безбедно существовал на вырученные деньги. Мод утверждала, что ни он, ни B. C. не достаточно совершенны для нее. Она нуждалась в них обоих.

В начале зимы шестьдесят второго года, когда в Алжире наступил мир, а «Тре Крунур» взяли «золото» на чемпионате мира, проходившем в Колорадо, Мод и Генри беспрестанно ссорились из-за мелочей. Генри нередко играл с «Беар Куортет» в новых галереях, которые то и дело открывались в Стокгольме. Современные художники хотели, чтобы на их вернисажах играл именно «Беар Куортет», и Генри заменял пианиста, который полностью уверился в неизбежности своей горькой участи, столь похожей на участь других звезд джаза, и, казалось, видел смысл лишь в том, чтобы аккуратно двигаться по маршруту, ведущему под большой черный крест на кладбище Норрачюркогорден.

Благородные вернисажи сопровождались красным вином, закуской и скептическими комментариями Мод, ибо в те времена в чести был лишь Поллок, а шведские эпигоны не могли придумать ничего лучше — так считала Мод. Генри- искусствоведпитал слабость к современному искусству и не мог понять, почему Мод с таким рвением стремится к чему-то новому. Так начиналась ссора, которая могла перерасти в настоящий скандал — к большому удовольствию художников и к еще большему неудовольствию владельцев галерей, которых в первую очередь заботило спокойствие платежеспособной публики. Случалось даже, что Мод бросала в своего юного любовника бокалы и прочую посуду, ибо в сущности за выпадами Генри скрывалось не что иное, как ревность. Он считал, что Мод красуется на публике, демонстрируя свои прелести, и это утверждение не было лишено истины, что подхлестывало Генри в аргументации. Его стремление доказать свою близость к современному искусству было обусловлено желанием найти равного себе истинного Творца, способного любить женщину более глубоко и серьезно, чем состоятельные бизнесмены, колесящие по свету и не подпускающие к себе своих содержанок слишком близко. Мод прекрасно понимала, что Генри имеет в виду, а также сознавала: те стервятники, что кружатся над любым вернисажем, охотясь за оливками и новыми впечатлениями, тоже понимают, о чем идет речь.

После такой сцены Генри обычно выбегал на заснеженную улицу, падал в сугроб и лежал там, дожидаясь Милости Мод, которая должна была, простив его, спасти от верной смерти или, по крайней мере, верного воспаления легких, отвезти домой, сварить бульон и уложить в постель своего артиста, пианиста и искусствоведа, чтобы окончательно помириться с ним к утру.

Наступила весна, Лили Берглюнд пела: «Когда весна, тебе семнадцать, во всем так сложно разобраться», и Генри неплохо разбирался в Настоящем Искусстве и Настоящем Джазе, но из рук вон плохо — в Настоящей Любви. Как обманутая девушка из песенки, он в одночасье лишился детской невинности, которая защищала его от обвинений и ответственности. Еще пара лет — и отрочество должно было остаться позади, а Генри уже считал себя совершенно взрослым мужчиной.

В апреле Генри вызвали на призывную комиссию. Поскольку Генри отличался безупречной физической формой и отнюдь не страдал слабоумием, он и командование сошлись во мнении, что все эти качества вполне могут быть использованы в пехотных подразделениях. Ингемар Юхансон служил пехотинцем в горах, а Генри вполне могли отправить в шхеры. Командование было чрезвычайно довольно принятым решением. Они не ведали, что творят.

В тот памятный вечер Генри позвонил Мод, приглашая ее поужинать: запах весны и приподнятое настроение делали его еще более, чем обычно, похожим на Свена Дуву. [27]Он встречался с Мод ровно год, и это следовало отметить со всей торжественностью.

Мод уже вернулась с работы. Она требовала, чтобы Генри зашел к ней, она должна была рассказать ему что-то важное. Ее тон казался серьезным, решительным и взывал к безотлагательной беседе. Генри надеялся, что она всерьез задумалась над его предложением обменяться кольцами и поняла, что надо использовать шанс и соглашаться. Это было бы идеальным подарком на годовщину знакомства.

Мод открыла с серьезным видом. Она казалась сдержанной, как после слез. Генри повесил пальто на вешалку, которая тут же наклонилась к стене. Он достал из кармана пакетик соленой лакрицы за два пятьдесят из лавки Августы Янсон — сюрприз для Мод. Та растроганно улыбнулась.

— Генри, — сказала она. — Я жду ребенка.

Генри почувствовал легкое головокружение и присел на диван в гостиной, закурив с серьезным и торжественным видом.

— Я требую отсрочки.

Мод не смогла удержаться от смеха.

— Ты просто чудо, Генри. Я думала, что ты сразу спросишь, кто отец.

Генри не успел подумать об этом — его первая мысль касалась экономической стороны вопроса: как он справится с ситуацией?

— За кого ты меня принимаешь?! — воскликнул он. — Не очень-то приятно.

— Откуда мне знать, — возразила Мод. — Ты такой ревнивый. Но проблем не будет…

— Как это?

— Я уже записалась к врачу. На послезавтра. Это хороший врач.

Осознав, что она сказала, Генри словно сдулся, как от сильного и точного удара в солнечное сплетение.

— Тебе легче? — спросила Мод.

— Ты что, совсем ничего не понимаешь?!

— Не сердись. Все уже решено, мы обо всем договорились.

— Кто — мы?

— Мы с Вилле. — Мод закурила.

Генри едва не стошнило. Именно сейчас он меньше всего на свете хотел слышать это имя, да еще и в такой фамильярной форме — Вилле.

— Значит, ты сначала поговорила с ним?

— Генри, тебе всего восемнадцать…

— Плевать, я справлюсь, и хватит о моем возрасте!

— Успокойся, — терпеливо произнесла Мод. — Не злись. Во-первых, это решаю я, не так ли? А я пока не хочу детей, у меня много дел, я хочу еще побыть свободной…

— Чтобы играть с такими, как я!..

— Не валяй дурака! Подумай спокойно.

— «Подумай спокойно»! — повторил Генри. — Это хладнокровный цинизм, вот что это такое.

— Раз ты так злишься, значит, ты совсем ребенок.

— Я вовсе не ребенок. И я хочу взять ответственность на себя, — заявил Генри. — Через месяц я закончу школу, найду хорошую работу — и никаких разговоров.

— Никаких разговоров, Генри. Я рада, что ты хочешь взять на себя ответственность, правда, но… не в этот раз.

— Что значит «не в этот раз»?

— Генри, — Мод погладила его по колену. — Ты волнуешься больше, чем я. В этом нет ничего особенного. Такое происходит каждый день, повсюду.

— Для меня это нечто особенное. Очень даже особенное.

В жизни Генри и в самом деле произошло нечто особенное, но он знал, что ему ни за что не уговорить Мод сохранить ребенка. Раз она решила, так тому и быть.

И, как он рассказывал шестнадцать лет спустя, речь шла не только о женщине, которая отправилась в кабинет хладнокровного доктора, чтобы тот специальным инструментом удалил из ее тела растущий организм и отпустил ее домой — принимать таблетки и спать несколько суток напролет. Речь шла о молодом человеке, который навсегда лишился возможности стать обыкновенным честным гражданином.

Под горечью и упреками скрывалась мысль о том, что той весной с Генри произошло нечто более важное, чем с Мод, — не в кабинете абортария, а у него внутри. Генри казалось, что он больше ничего не хочет от жизни, что бы это ни означало.

Тот вечер, когда они должны были отметить год знакомства, а Мод вместо этого рассказала, что собирается сделать аборт, закончился тем, что оскорбленный Генри ушел, хлопнув дверью, и пустился бродить по городу, как персонаж Достоевского. Мысли беспорядочно сновали в голове, и Генри почти смирился с поражением, но не хотел сдаваться окончательно. Необходимо было направить эту, на первый взгляд, неуправляемую энергию в какое-то русло, но покаяния было мало, попросить прощения у Виллиса и вновь окунуться с головой в усиленные тренировки в спортклубе «Европа» — этого было тоже недостаточно. Генри принялся за B. C. Мысленно поместив это божественно красивое лицо на мешок с песком, он месил его до неузнаваемости. Для Генри B. C. был воплощением находчивости и предприимчивости, благодаря которым процветала промышленность королевства Швеция, и которому вскоре предстояло стать одним из первых лиц в государстве. Во что тогда превратится Мод? Будет ли она вечно прогуливаться по салонам, небрежно потягивая сухой мартини и пожирая взглядом вожделеющих ее, поклоняющихся ее вечной молодости юношей?