Здесь и теперь

— Наверное, шла государству.

— Даже если бы она шла государству, нехорошо обманывать людей, свой народ. А тут достигалась двойная цель — рапортовали о перевыполнении планов закупок, разницу же (это, Артур, сотни тысяч) клали себе в личный карман. Потом обращали в бриллианты и золото…

— Да неужели никто ни разу не возмутился?!

— Бывало. Только таких ждала могила под гудроном шоссе.

Я вытянул из пачки сигарету, тоже закурил, вспомнил об обыске в аэропорту…

— Ведь не куришь. Брось. — Нурлиев забрал сигарету, раздавил в пепельнице. — Твоя статья в центральной газете оказалась первым камешком, двинувшим эту лавину… В результате мафия под следствием. Пока что не вся. В январе у нас был пленум, меня избрали первым секретарем… Знаешь, особенно жалко, что Рустама нет. Он был бы лучшей кандидатурой.

— Возможно. — Я смотрел на уставшее лицо Тимура Саюновича, на тяжёлые кисти рук в узлах вен.

— Ну вот, исполнил обещанное. Все объяснил. Пора ехать. Тебя никуда не подвезти?

— Вроде нет. Спасибо.

Но только Нурлиев встал, чтобы пройти в переднюю одеться, как зазвонил телефон. Секретарша Гошева сообщила, что в 10.30 состоится приёмка «Первомайского поздравления» худсоветом.

— Еду с вами. Подкинете на студию?

…Черная правительственная «чайка» летела у самой осевой линии, обгоняя другие автомашины. Сидя на заднем сиденье с Нурлиевым, я видел, как милиционеры–регулировщики торопливо переключали свет светофоров на зелёный, отдавали честь.

И поймал себя на ощущении самозванства. Заснеженные улицы и проспекты знакомой с детства Москвы отсюда, из окна этого лимузина, казались короткими, мельтешение людей на тротуарах, у магазинов — жалким.

Нурлиев, видимо, уловил мои мысли, сказал негромко:

— Так можно быстро оторваться от нормальной жизни. Поэтому я недоволен изменением в моей судьбе. Мое дело — электростанции строить.

— Тимур Саюнович, кому–кому, а вам зазнайство не грозит, уверен.

— Ой, Артур, человек непредсказуем, ни в чём нельзя до конца быть уверенным. Я не молод — знаю, что говорю… Теперь часто придётся летать в Москву. Будет оставаться время — увидимся.

Лимузин мягко затормозил у киностудии.

— Не грусти. Чувствую, судьба готовит тебя для чего‑то, о чём не знаем ни ты, ни я…

Входя по ступенькам под козырёк подъезда, я оглянулся. «Чайки» уже не было видно за пеленой снегопада. И тут я пожалел, что не рассказал Нурлиеву о занятиях в лаборатории.

Когда подходил к просмотровому залу на четвёртом этаже, где обычно принимались фильмы, обогнала Зинаида Яковлевна. Она предупредительно открыла дверь, пропустила меня вперёд и вошла вслед.

Небольшой зал был полон. Кроме членов худсовета во главе с Гошевым я увидел здесь Наденьку, оператора. И ещё человек пятнадцать, совсем незнакомых.

Сел в заднем ряду, у микшера.

— Все собрались? — оглянулся Гошев. Мутные глаза скользнули по мне. — Давайте наконец начинать.

Я снял трубку телефона и сказал механику:

— Поехали.

Свет в зале погас. Во весь экран появился титр: «Первомайское поздравление советского народа».

Десять минут, пока длился фильм, показались бесконечно долгими. Сейчас, после встречи с Нурлиевым, после разговора об Атаеве, о делах, которые творились в республике, стыдно было смотреть на этот калейдоскоп пляшущих и поющих ребятишек, на вид благополучных, отглаженных… Да и наплывающие после каждого номера цветные детские картины на космические темы создавали впечатление лёгкости проникновения в запредельное… Лишь Игоряшка, каждое его появление в кадре, неизвестно почему, магически оставляло впечатление чего‑то значительного.

В зале стояла полная тишина, когда зажёгся свет. Только Наденька, перегнувшись назад из предпоследнего ряда, шепнула:

— Артур, замечательно. Такого они ещё не видели.

— Давайте без перерыва просмотрим вторую картину, — раздался голос Гошева. — Тогда и обсудим.

Я уступил место у микшера другому режиссёру и пересел на край ряда, поближе к двери.

Вторым принимался полнометражный художественный фильм «Дедово поле». В отстающий колхоз удирал после десятого класса долговязый паренёк Коля. Родители, тепло устроившиеся в городе, пытались его вернуть. Но он был верен завету деда–земледельца.

Я потерпел минут двадцать, не смог перебороть себя и тихо вышел.

Взад–вперёд шагал по пустынному коридору, думал о том, что, по сути дела, эта поделка досадно компрометирует трагическую тему.

Вспомнилось, как через несколько лет после окончания института, когда я стал уже ездить внештатным корреспондентом одной ведомственной газетки, судьба закинула как‑то осенью в картофелеводческий колхоз Брянщины. Не успел я поселиться в избе бригадирши, зарядил многодневный ледяной дождь. Поля с не убранной ещё картошкой заплывали жидкой грязью. Бригадирша (сейчас я пытался и никак не мог вспомнить её имя), худая, как спичка, в платке, ватнике и кирзовых сапогах, тяжёлых от налипшей глины, однажды, войдя в избу, сказала с отчаянием: «Помрем с голоду. Видно, все же есть Председатель над нами!»

Странная была фраза. Но запомнилась. Запомнились её дети — три человечка мал мала меньше, с рёвом ползающие по половицам, запомнился её муж — вечно пьяный, небритый, одноногий инвалид войны. Запомнился тяжкий угар от растрескавшейся, дымящей печки; затируха, которой эти погрязшие в бедности люди делились со мной.

Ни один грузовик не мог проехать по единственной, потонувшей в глубокой глине дороге. В конце концов председателю удалось связаться по телефону с воинской частью, и меня вывез на железнодорожную станцию бронетранспортёр на гусеничном ходу.

Забираясь под все тем же ледяным дождём в бронетранспортёр, я был счастлив, что вырываюсь из этого ада, и в то же время чувствовал себя предателем. Уже в поезде, лёжа на боковой полке бесплацкартного вагона, под стук колёс думал о том, что должен бросить стихи, литературу, окончить какие‑нибудь курсы председателей и пойти в колхоз, чтоб хоть что‑то сделать для этих людей.

«Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои просторы ветровые, как слезы первые любви», — повторял я блоковские строки, когда поезд уже подъезжал к Москве, к теплу, к родному дому…

Всякое с тех пор со мной бывало, и вот надо же, сейчас в коридоре студии возник в памяти давно забытый эпизод. «Может, все обойдётся, — думал я, — предложу Гошеву ещё один замысел. Так и назову: «Слезы первые любви?».

Выглянула в коридор Наденька, позвала на обсуждение.

Через полчаса всё было кончено.

Я первым вышел из зала и побрёл к лифту. В ушах звучали голоса членов худсовета: «Дети слишком маленькие, не могут нести идею государственности»; «Где танцы, отображающие трудовые навыки?»; «А песни? Вы заметили: у одной девочки на крупном плане нет переднего зуба?! Другая танцует с веером! С каких пор веер стал атрибутом советской пионерии?» Короткое обсуждение подытожил Гошев:

— Как видите, все единодушны в оценке этой картины. Я поручил вам ответственное задание. Вы сами придумали сценарий. Мы не контролировали вас ни в павильоне, ни при монтаже. Каков итог? Три года мы вас держали, согласно положению о молодых специалистах. Вы подвели нас. Думаю, выражу общее мнение — пора расстаться.

В конце коридора нагнала Зиночка.

— А я поздравляю вас. Очень талантливый фильм. Даже не ожидала, что так получится, — задыхаясь, прошептала она. — Ой, скажите, Артур, а кто вас привёз на правительственной машине?

Я тупо взглянул на неё и вошёл в кабину лифта.

Если я смотрю издалека на свою ладонь и моргаю, это движение ресниц чётко отражается на ней. Все дальше отодвигаю ладонь, отодвигаю, сколько могу, и все так же чётко, словно движение крыльев бабочки, ощущает ладонь взмахи ресниц.

После этого мысленно закручиваю по часовой стрелке кольцо энергии на той же ладони. И вот по подушечкам пальцев проходит дуновение, а через секунду–другую вертится на ладони призрачное кольцо вроде бублика. Вертится само, с любой скоростью, какую пожелаю. Если упражняюсь в темноте — оно светится, если подношу ладонь к уху — слышу потрескивание. Увеличиваю скорость кружения — потрескивание учащается. Интересно, что на моей правой ладони ничего этого не происходит.