Неправильный Дойл

– Кстати, – сказал Дойл, – там одна из твоих подруг вырубилась прямо в холле на куче пальто.

– У меня больше нет ни друзей, ни подруг, – весело сказала Брекен. – Только знакомые.

Дойл встряхнул бутылку, содрал фольгу, выдернул пробку, выпил сначала одну половину бутылки, потом другую. И почувствовал себя неплохо.

Игра продолжалась. Все больше и больше бесценных предметов мебели разбивалось в темноте: имперский секретер, инкрустированный перламутром индийский комод, карточный столик, за которым когда-то джентльмены играли в вист и пикет.

– Дьявол! – сказала Брекен, надув губы. – Может, за этим столом Джордж Вашингтон подписал что-нибудь важное.

– Какой смысл глумиться над такой хорошей мебелью? – спросил Дойл. – Или я что-то пропустил?

Брекен отмахнулась.

– Милый, смысл в том, что мебель – это ерунда, – сказала она. – Груда старого дерева, если хочешь знать. И никто здесь не глумится, мы просто пытаемся немного развлечься. А вот земля – это действительно важно. Это мы сегодня и празднуем.

– Земля? – не понял Дойл.

Брекен повернулась к нему с ленивой улыбкой.

– Ну-ка принюхайся к ветру, глубже, глубже дыши. – Она указала Дойлу в темноту, куда-то на юго-запад, и он послушно наполнил легкие ночным воздухом. – Ну, – сказала Брекен, – что ты чувствуешь?

Дойл снова вдохнул.

– Навоз, – сказал он. – Удобрение.

Брекен захлопала в ладоши.

– Точно! – сказала она. – Как ты думаешь, что это значит?

– Что у тебя в лесу гадят коровы, – ответил Дойл.

– Нет, милый! Это значит, что «Сотня Диеринга» снова становится плантацией. У нас будет первый урожай со времен Гражданской войны. Угадай чего. Ну давай, угадывай!

– Понятия не имею, – сказал слегка удивленный Дойл.

– Клубники! – закричала Брекен, словно раскрыла великую тайну.

– Ладно, клубники, – сказал Дойл. – Но ты же всегда говорила, что «Сотня» проклята и здесь ничего нельзя вырастить.

– Не говори так, – сказала Брекен, нахмурившись. – Я суеверна.

– Один вопрос: как ты управляешься без рабов?

– У меня есть секретное оружие, – самодовольно ухмыльнулась Брекен. Потом она подставила лицо пахнущему навозом ветру. – Энрике! – закричала она. – Энрике!

Словно по волшебству, из темноты появился коренастый мексиканец в безупречном белом костюме.

– Заканчиваете игры, сеньора Брекен? – спросил он. – Хотите, чтобы я затащил мебель обратно?

Брекен помотала головой.

– Нет, нет, Энрике, – сказала она. – Я лишь хотела, чтобы ты познакомился с моим другом мистером Дойлом. У вас много общего.

Дойл посмотрел на мексиканца, тот посмотрел на Дойла, оба пытались понять, что между ними может быть общего. Толстые пальцы мексиканца были унизаны бирюзовыми и серебряными кольцами, серебряная бычья морда с бирюзовыми глазами свирепо сверкала в середине нелепого галстука боло. [89] По мнению Дойла, зловещее, все в оспинах лицо мексиканца скрывало в себе много тайн. Внезапно он подумал о неглубоких могилах, появляющихся после сомнительных сделок в стиле «Тихуаны», [90] единственные свидетели которых – тусклые безмолвные звезды на черном куполе неба Соноры.

– Ладно, почему бы тебе самой не сказать, что у нас общего? – наконец сдался Дойл.

Мексиканец кивнул, он тоже хотел знать.

Брекен издала резкий, озорной смешок.

– Ваш «мачизм», дорогие мои! – сказала она, чмокнула Дойла в щеку и упорхнула, чтобы продолжить мебельные гонки.

Следующие несколько секунд Дойл с мексиканцем настороженно оглядывали друг друга, потом мексиканец махнул рукой в сторону мебели и сказал:

– Вы играете сегодня, сеньор?

– Нет, – помотал головой Дойл. – А вы?

– В Мексике столы для того, чтобы есть, – сказал мексиканец. – А стулья – они для того, чтобы сидеть. Но здесь, – он сделал непонятный жест, – сеньора Брекен любит играть. Она замечательная женщина. Это почетно для такой женщины – играть в такие игры со своей прекрасной мебелью.

– Может, да, а может, нет, – сказал Дойл.

– А, вы не одобряете, – печально улыбнулся мексиканец.

– Destruyendo meubles caras no es mi déportes, [91] – сказал Дойл на кастильском.

– Вы говорите очень хорошо! – встревоженно сказал мексиканец, словно никогда не встречал американца, знающего какой-либо язык, кроме английского, и считал это своим преимуществом.

– Ау si, vivia en Malaga en Espana рог veinte afios… [92] – начал Дойл. И тут на игровом поле раздался громкий вопль, который заставил его отвлечься. Когда он повернулся обратно, мексиканец уже исчез.

12

Гробница полковника Броуди Диеринга находилась в роще скорбных кипарисов в дальнем углу сада. Вход охраняли сказочные, покрытые листвой создания: самшитовый грифон, химера, ужасный кракен, невероятным образом сотворенный из куста рододендрона. Сама гробница была образцом простоты – из выветрившегося белого мрамора, почти квадратная, с карнизами, поддерживаемыми ровными ионическими колоннами, – словно последнее пристанище какого-нибудь знатного римлянина на Аппиевой дороге. [93] Имени не было. Полустертое, еле разборчивое посвящение казалось скорее угрозой, чем обещанием: МЕРТВЫЕ ВОСКРЕСНУТ. [94] По периметру уже появились черные бутоны тюльпанов.

Когда рассвет начал тускнеть на коньке дома, Брекен провела Дойла мимо подстриженных монстров к гробнице. Они шли босые и совершенно голые, не считая розового стеганого ватного одеяла, свернутого в рулон, которое Брекен несла под мышкой.

– Мне это совсем не нравится, – сказал Дойл. – Задница замерзла, и ноги окоченели.

– Заткнись, милый, – сказала Брекен, – собьешь настрой. – И она показала на ровную мраморную плиту, накрывающую гробницу. – Я хочу, чтобы ты трахнул меня вон там, прямо над мавзолеем этого ублюдка.

Дойл заколебался, потом ему в голову пришел самый простой вопрос:

– Зачем?

– Потому что я всегда хотела это сделать, – сказала Брекен. – С тех пор, как была маленькой девочкой.

– Ты была очень странной маленькой девочкой, – пробормотал Дойл, но почему-то эта идея начала ему нравиться.

Брекен бросила одеяло на землю, обхватила ногами основание ближайшей колонны, подтянулась и, цепляясь за фронтон, перебралась на верхнюю плиту. Дойл швырнул ей одеяло и вскарабкался следом. Кожа чувствовала ледяное прикосновение мрамора, от морозного воздуха его достоинство сморщилось. Зато с могилы полковника Диеринга открывался великолепный вид на дом, сад и поля. Глядя вниз, на склон холма, Дойл заметил обломки мебели, разбросанные на мокрой траве, последнего отъезжающего гостя и, в отдалении, сезонных рабочих, которые трудились на свежевспаханных полях, сажая клубнику, даже в такой ранний час.

Потом Брекен расстелила одеяло, они завернулись в него и прямо там, над разлагающимися останками полковника Броуди Диеринга, этого доблестного усмирителя индейцев, занимались любовью с неожиданной нежностью, которая напомнила скоротечную сладость студенческих дней: Брекен, с розой в волосах, изящно вальсирует на балу женского общества в семинарии, они крепко прижимаются друг к другу на веранде какого-то старинного дома при свете луны. Как в ней могли сочетаться чувствительность и грубость? То она лакает виски и швыряет туфли в вышибал, то льет горькие слезы над слоненком, покинутым матерью, после программы о дикой природе. В девятнадцать лет, при всей своей искушенности, даже Брекен сохранила определенную невинность, тайные закоулки души, еще не попавшие в жестокие тиски мира.

Через час над холмом поднялось бледно-желтое солнце, и они снова занялись любовью. Когда они отодвинулись друг от друга, Брекен вытащила откуда-то пачку «Кул ментоле» и закурила. Сигаретный дым медленно поднялся в небо.