Иванова свобода (сборник)

Позже она приносила мятный чай и, сидя у его ног, смотрела, как Азиз наливает дымящуюся янтарную жидкость, высоко поднимая маленький металлический чайник с чеканкой над стеклянным стаканчиком с серебряным ободком. У стаканчика не было ручки, но Азиз мог его держать сколь угодно долго, словно не чувствовал жара. Сама Лиза не могла продержать такой стакан больше секунды, и ее восхищала способность Азиза терпеть горячее. Это ее возбуждало. Лиза садилась к нему на колени, брала его горячие от чая пальцы, целовала их один за другим, щекоча подушечки кончиком языка, а потом засовывала его длинный безымянный палец в себя. Палец был горячим; горячее, чем она внутри, и ей это нравилось.

В глубине квартиры настойчиво звонил телефон. Она пыталась его не слышать.

И еще. И еще.

И еще.

А-а. Лиза выдохнула и замерла. Она сжала ноги вместе, до боли сдавив свою кисть между длинными бедрами. Свет пробивался сквозь сдвинутые ресницы, но Лиза не хотела его впускать. Постепенно волны, идущие изнутри снизу – из-под живота, утихли, и тело расслабилось, отпуская Лизу из влажного небытия.

Лиза поднесла к лицу пальцы – указательный и средний. Они блестели, словно покрытые мокрой пленкой. Ее запах. Она любила свой запах внутри. Лиза медленно облизала пальцы: она любила свой вкус. Она часто жалела, что не может попробовать себя языком.

Она открыла глаза – не до конца, вполовину. Серый свет заполнил комнату ровным безразличием ранней московской осени. Она решила проснуться еще раз, по-настоящему. Было поздно; Лиза не видела часов, но чувствовала, что поздно. В глубине квартиры звонил телефон. Лиза не помнила, где телефон. Она все равно не хотела подходить.

Телефон прозвонил напоследок особенно звонко, отчаянно и замолк. Глухой рокот Кутузовского проспекта семью этажами ниже просочился сквозь двойные рамы гостиной и уверенно вполз в открытые двери спальни, выходившей в заставленный металлическими гаражами двор. В гаражах лязгало что-то железное.

Все, вставать. Душ. Реальность. Москва.

Речка Неглинка давно течет по подземным трубам. Спряталась и тихонько обтекает Манежную площадь под землей у Александровского сада. Теперь здесь торговый центр, а сто лет назад на Манежной стояли харчевни и ночлежные гостиницы, потому что у берегов Неглинной тогда находились продуктовые склады. Оттого и переулок, начинавшийся у Тверской, назывался Обжорный.

По осеннему времени экскурсионный автобус был полупустым: Лиза насчитала семнадцать человек, вместе с собой. Пункт сбора находился на Охотном Ряду, и гид – младше Лизы, с несмотрящими глазами – включила микрофон и начала рассказывать о пространстве вокруг: “Подлинно историческими московскими площадями можно считать лишь три: Красную, Воскресенскую – ныне площадь Революции и Театральную”. Потом она сообщила о речке, прячущейся под асфальтом у Манежной площади. Гид помнила даты и названия прошлого. Лиза внимательно слушала: ей хотелось узнать о родном городе. Она здесь родилась и жила всю жизнь.

В определенных местах автобус останавливался, чтобы туристы делали снимки. У Лизы не было фотокамеры, и она жалела, что не может умертвить окружающее пространство, сделав его глянцевым и неподвижным. Она старалась запомнить глазами, сколько могла.

Все было чужое, и это началось утром. Осенний свет, Москва. Все стало другим. Она поняла это, проснувшись: в комнате стояла тусклая мягко-серая московская осень. Лиза сразу, еще до того, как явь разметала ошметки сна, знала – она дома: в прямоугольник окна, обрезанный клином расходящихся штор, глядело чужое низкое небо. Ее жизнь в Марракеше куда-то спряталась, растворившись во сне.

Было слышно, как ненужно звонит телефон. Лиза решила его не искать. Она закрыла глаза, чтобы обжить квартиру, вспомнить ее до мелочей. Она должна была пройти по квартире в своем воображении перед тем, как выйти из спальни. Лиза делала это каждое утро.

Квартира состояла из четырех комнат, вытянувшихся вдоль узкого коридора: ее спальня, спальня родителей, папин кабинет и гостиная с длинным столом в центре и диваном перед большим телевизором у стены. Телевизор матово светился пустым плоским экраном. В углу рядом стоял высокий книжный шкаф с застекленными дверцами: здесь держали собрания сочинений. Книги похуже были составлены в тесные ряды на открытых темно-коричневых стенных полках в коридоре. Полки делали на заказ, по размеру пролетов между дверьми комнат. В коридоре стоял полусвет-полумрак, и казалось, под потолком стелется слабо-белесый туман. Словно там свет становился непрозрачным. Коридор заканчивался бездверным проемом: кухня.

Все это Лиза помнила с детства и оттого не хотела. Она боялась, что, когда вырастет, ее жизнь станет как этот коридор: длинный полутемный туннель с закрытыми дверьми вдоль стен. Ни войти, ни выйти. Кроме как на кухню. Здесь ей всегда нравилось. Здесь она просидела все детство на широком подоконнике окна, выходившего в голый осенний двор, наблюдая смену сезонов и чужих влюбленностей в беседке рядом с качелями. Сейчас в беседке никого не было, только листья.

Родители умерли в не столь давнем прошлом, и Лиза жила в квартире одна.

После душа Лиза вынула одежду на сегодня и положила на кровать. Над кроватью висел календарь с минаретами и длинной надписью полукругом, словно мусульманский рожок-полумесяц, – МАРРАКЕШ . Лиза напомнила себе, что она в Москве, и решила, что выйдет в город и посмотрит на него новым взглядом. Она станет туристом. Туристкой. Иностранной туристкой. Я приезжайт ваша страна. Я хотейт смотрейт Кремл. Спутник. Дружба. Обама – Медведев, пхай-пхай.

Можно и не краситься. Разве что ресницы.

Она оделась и осталась собой недовольна: не хватало чего-то яркого. Было лень искать и думать об этом: все равно под плащом не видно. Лиза пошла на кухню, где поняла, что не голодна. На полу у раковины стояла маленькая миска с кошачьей едой. “Откуда это?” – удивилась Лиза: у нее не было кошки. Она решила пока не выбрасывать еду – пусть постоит, раз уже там. Лиза заварила чай – настоящий, не в пакетиках – и отпила сразу, зная, что обожжется. Лиза всегда проверяла плохие предчувствия: случится – не случится. Она не боялась, когда случалось, а, наоборот, радовалась: значит, интуиция не подвела. Она отчего-то была уверена, что, принимая малые беды, избегает больших.

Лиза обожглась и осталась довольна: сегодня – ничего плохого. Она достала из морозилки два кубика льда и бросила их в высокую светло-бежевую чашку. Кубики быстро съеживались, тая, и Лизе казалось, что она слышит, как они шипят, остужая коричневатую жидкость. Лиза пошла в гостиную, где включила телевизор. Женщина с раскосыми бурятскими глазами читала новости, и за ее спиной менялись картинки. Лиза не слушала слов, то есть слушала, но не слышала. Или наоборот.

Женщина с азиатскими глазами пропала, и теперь весь монитор занимала большая ракета. Камера отъехала, ракета уменьшилась, и стало видно людей в скафандрах. Люди шли к ракете. Это был космический корабль. Лиза стала слушать и слышать.

Невидимый мужской голос сообщил, что сегодня с российского космодрома Байконур запущен орбитальный космический корабль. Голос перечислил имена космонавтов на борту. Их состояние было отличное.

Пока голос называл космонавтов, показали их фотографии. Рядом с каждой, внизу, стояло имя. Лизе понравился космонавт с длинным лицом. У него были веселые наглые глаза. Она запомнила имя: Роман Одинцов.

В студии снова появилась раскосая женщина, которая теперь сидела в левом верхнем углу экрана, очень маленькая. Женщина говорила с мужчиной, стоявшим на фоне пустого космодрома с микрофоном в руках. Он занимал все оставшееся пространство плоского монитора. За его спиной ходили озабоченные космосом люди. Рядом с ним глядел в камеру кто-то невыспавшийся, с расстегнутым воротом, грузный. Было очевидно, что он знает о космосе все.

Ему стали задавать вопросы, и он объяснил, что космонавтам предстоит выполнить важную миссию, но какую именно, Лиза не поняла; было ясно, однако, что полет предстоит долгий и они будут жить на космической станции, вдали от семей. Корреспондент начал спрашивать невыспавшегося грузного о новых правительственных ассигнованиях на космическую программу, и Лиза выключила телевизор: пора начинать туристический день.