Лето Мари-Лу

Я медленно вожу графитом по мягкой бумаге. Собираю все давно знакомые линии в общую точку на горизонте. Прищурившись, смотрю в сторону Нордена, где отливают золотом поля спелой пшеницы, на каменистое острие северного мыса и прямоугольный силуэт Фьюка. Миражи заставляют все это парить над водой. Словно весь мир встал на цыпочки.

Я работаю довольно быстро и, когда рисунок готов, пристально вглядываюсь в него. Мне кажется, этот пейзаж немного отличается от других моих работ. Возможно, в нем что-то есть, какой-то вопрос или чувство. Подумать только, неужели я, наконец, научился изображать то, что не видно! Но следом меня одолевают сомнения, и начинает казаться, что это всего лишь очередной полуудачный набросок.

Мари-Лу спускается к мосткам. Ее коляска подкатывает ко мне. Некоторое время она молча сидит и пишет в тетрадке с коричневой обложкой. Затем заглядывает мне через плечо и смотрит на рисунок. Я ставлю внизу листа подпись: « Адам О. Пятое августа».

— Как красиво! — говорит она.

— Тебе нравится?

Она протягивает руку:

— Можно посмотреть?

Я даю ей альбом, и она долго рассматривает пейзаж. Затем поднимает взгляд и смотрит на озеро, словно сравнивая картину с натурой.

— Ты чудесно рисуешь, Адам, — говорит она. — Все такое реальное, даже лучше.

Она принимается листать альбом, медленно и задумчиво переворачивая страницу за страницей. Надолго задерживает взгляд на каждом рисунке. Я вспоминаю, как однажды в начале лета показывал ей свой альбом. Как быстро и невнимательно она просматривала рисунки. Так листают прочитанную газету.

Я замечаю, что она приближается к той части альбома, в которую ей нельзя заглядывать, и торопливо выхватываю у нее альбом.

— Дальше тебе нельзя смотреть, — говорю я. — Это сюрприз.

— Какой же ты зануда, — говорит Мари-Лу.

— Это не просто глупая прихоть, Мари-Лу. Я должен быть с картиной один на один, пока не закончу. Тогда и посмотришь.

— Долго еще ждать?

— Все зависит от тебя, — отвечаю я. — Если захочешь позировать, тогда это не займет много времени.

— А сейчас ты можешь рисовать?

— Да, если хочешь.

Мы сидим на нашем обычном месте на берегу под ольхой. Я чувствую вдохновение. Немедленно приступаю к работе. Понимаю, что за это лето я начал кое в чем разбираться: как в рисовании, так и в Мари-Лу.

Сегодня у нее другое лицо. На Фьюке оно было мягким и живым. Гордым и одновременно расслабленным. Как у женщин-туземок. Во всяком случае, так я их себе представляю.

Теперь в ее глазах отражается нечто иное. Какая-то печаль. Я догадываюсь, что она мысленно вернулась к реальности. К сложным серым будням. К тому, что составляет нашу ежедневную жизнь со всем хорошим и со всем плохим.

Я замечаю, что меня совсем не беспокоит ее изменчивое выражение. Я уже знаю ее лицо. Кроме того, я научился узнавать разные стороны личности Мари-Лу, которые выныривают передо мной. Я гляжу сквозь них, наконец-то!

Но одна мысль не дает мне покоя: странно, каким непохожим и разным может бывать один и тот же человек. Как сильно может измениться одно и то же лицо за день или даже за час. Утром мы одни, а вечером — совершенно другие. Может быть, мы — своеобразный коллаж, составленный из разных личностей, уживающихся в нас самих, и других поколений? В Мари-Лу, например, уживаются черты личностей ее мамы и папы, Ирьи и Бьёрна. Их мысли, чувства и мечты. Она — их мечта. Но в ней, конечно же, присутствуют черты бабушек и дедушек и даже несколько капель от прабабушек и прадедушек.

Всегда ли люди были такими сложными? Или с каждым поколением, с каждой личной драмой эти черты слабеют?

Вот о чем я размышляю, пока рисую ее портрет. Я откладываю карандаш и вытягиваю затекшие ноги. Отхожу на несколько метров от стула и рассматриваю Мари-Лу.

Это грустноватое выражение придает ее образу некую ранимость и особую прелесть. Красивее, чем сейчас, я, кажется, никогда ее не видел. В памяти всплывает фраза, услышанная мной на уроке. Как-то раз мы тренировались рисовать друг друга. Гунилла Фаландер сказала: «Совершенные люди абсолютно скучны, именно наши ошибки и недостатки делают нас интересными». И только сейчас я понял, что она имела в виду.

— Ты сегодня прекрасно выглядишь, — говорю я Мари-Лу.

— Спасибо, — лишь говорит она.

— Лучше, чем Мона Лиза.

Она смеется. Ну, наконец-то!

Через некоторое время мы отправляемся загорать. Чтобы отпраздновать факт, что папа с Бритт сейчас уже на полпути к Стокгольму, мы раздеваемся и оставляем одежду в густой тени зарослей ольхи. Мари-Лу сидит в коляске, а я разбегаюсь, чтобы завезти ее прямо в воду, как вдруг она поднимается и говорит:

— Я хочу пойти сама.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

Я помогаю ей встать с кресла и как обычно поддерживаю за талию. Затем мы медленно и обстоятельно, дециметр за дециметром, идем по раскаленному песку. Мне кажется, в этот раз получается хуже, чем раньше. Мари-Лу постоянно останавливается. Мы делаем еще одну попытку, но ее ноги не хотят идти. Я понимаю, сегодня плохой день. Так будет всегда: хорошие дни чередуются с плохими днями.

Я поднимаю ее на руки и захожу в воду, пока она не достигает мне талии. Тогда Мари-Лу высвобождается из моих рук и ныряет. Я следую ее примеру и делаю несколько гребков руками. В этот раз я не задумываюсь, получится у меня или нет, просто плыву и не останавливаюсь. Взмахиваю то правой, то левой рукой, вытягиваю их перед собой, перебираю ногами. Заметив, что проплыл довольно приличный отрезок, я встаю ногами на дно и поднимаю правую руку.

— Я умею плавать! — кричу я.

Мари-Лу смеется, пока не наглатывается воды, и я вынужден поспешить к ней на помощь. Потом мы снова медленно бредем к берегу, и вода кажется совсем теплой.

— Давно не было так жарко, — говорит Мари-Лу.

— Согласен, — отвечаю я. — Подходящее лето, чтобы научиться плавать.

Несколько лет назад я смотрел передачу, в которой ведущие звонили в дверь какой-нибудь знаменитости, заходили прямиком в кухню, заглядывали в холодильник и готовили разные блюда из того, что там находили. С ними был настоящий повар, но знаменитости об этом не подозревали. Иногда у повара получалось настоящее праздничное блюдо из заплесневелого сыра и нескольких сморщенных морковок.

Я рассказываю об этом Мари-Лу, когда мы стоим у раскрытого холодильника. Она не помнит такой передачи.

— Вот бы нам сейчас такого повара, — говорю я.

В холодильнике есть кое-какие продукты. Три упаковки бекона. Пакет сосисок для хот-догов. Остатки цыпленка гриль, покрытые белой плесенью. В ящике для овощей лежит увядший лук-порей. Я вспоминаю, что купил его, прежде чем мы отправились на Фьюк. Папе с Бритт следовало бы задуматься о том, чем они питаются.

В кладовке все по-прежнему. Я замечаю, что консервы расставлены гораздо аккуратнее, чем раньше. Каждая баночка стоит прямо у края полки. Я понимаю, что это дело рук Бритт. Я нахожу несколько новинок — равиоли и консервированные креветки.

— Давай устроим вечеринку, — предлагает Мари-Лу.

— Неплохая идея, — соглашаюсь я. — По какому поводу?

— Прощальную вечеринку. Лето закончилось. Это нужно отпраздновать.

— Что тут праздновать? Это же так грустно.

— Не все вечеринки обязаны быть веселыми.

Я вспоминаю, что, когда умерла бабушка, на ужин пригласили гостей. Гости были нарядно одеты, ели, пили, болтали и смеялись. Видимо, это были поминки.

— Мы устроим грустную вечеринку, — говорю я.

Мари-Лу приходит в восторг от такой идеи и, смеясь, говорит:

— Мы накроем стол черной скатертью и зажжем свечи, черные свечи.

— А что, такие бывают? — удивляюсь я.

— Ну, Адам! — говорит Мари-Лу усталым тоном и притворяется, что сердится на меня. — Иногда у тебя совсем нет фантазии. Ясное дело, мы их покрасим.