Жестяной барабан

Бебра смущенно улыбнулся, синьора Розвита продемонстрировала строгое лицо. А когда синьора на несколько шагов отошла в сторону, Бебра, прощаясь, шепнул мне на ухо:

— Я сплоховал, дорогой друг, как же я могу и впредь оставаться вашим наставником? Ох уж эта грязная политика!

После таких слов он, как и много лет назад, когда я впервые повстречал его между жилыми фургончиками цирка, поцеловал меня в лоб, дама Розвита протянула мне словно бы фарфоровую ручку, я церемонно склонился для четырнадцатилетнего это выглядело чересчур отработанным жестом над пальчиками сомнамбулы.

Мы еще увидимся, сын мой! — помахал мне господин Бебра. — Увидимся, как бы ни сложилась жизнь. Люди, подобные нам, не могут потеряться.

— Не держите зла на своих отцов! — наставляла меня синьора. — Привыкайте к собственному существованию, дабы сердце ваше обрело покой, а сатана злобствовал.

Мне почудилось, будто синьора еще раз, хоть и снова напрасно, окрестила меня. Изыди, сатана, — а сатана не уходил. Я печально, с опустошенным сердцем поглядел обоим вслед, помахал, когда они сели в такси и совершенно исчезли в нем, ибо «форд» был построен для взрослых, а с ними внутри казался пустым и, когда помчался прочь, унося моих друзей, выглядел так, будто ищет седоков.

Впоследствии я, правда, пытался уговорить Мацерата сходить в цирк Кроне, но Мацерат не поддавался на уговоры, он с головой ушел в скорбь по моей бедной матушке, которая, по сути, никогда ему полностью не принадлежала. Да и кому она принадлежала полностью? Даже Яну Бронски — и то нет, разве что мне, ибо Оскар больше всех страдал от ее отсутствия, нарушавшего нормальный ход его повседневной жизни и даже поставившего эту жизнь под сомнение. Мать ужасно меня подвела. От отцов и вовсе ожидать было нечего. Наставник Бебра сам обрел своего наставника в лице Геббельса, министра пропаганды. Гретхен Шефлер с головой ушла в «зимнюю помощь». Говорилось так: никто не должен голодать, никто не должен мерзнуть. Я же держался за свой барабан и окончательно покорился одиночеству, работая над истончившейся под ударами палочек белой некогда жестью. По вечерам мы с Мацератом сидели друг против друга, он листал свои поваренные книги, я изливал жалобы на своем инструменте. Иногда Мацерат плакал, уронив голову на поваренные книги. Ян Бронски бывал у нас все реже. Учитывая политические обстоятельства, мужчины пришли к выводу, что надо соблюдать сугубую осторожность, кто его знает, как оно все обернется. Поэтому вечера со скатом и с меняющимся третьим игроком устраивались все реже, а если и устраивались, то в поздний час, без разговоров о политике, у нас в гостиной, под висячей лампой. Бабушка моя Анна, казалось, начисто забыла дорогу из Биссау к нам, на Лабесвег. Она сердилась на Мацерата, возможно, сердилась и на меня, я ведь сам слышал, как она говорит: «Моя Агнешка, она померла, ей из-за этого барабана больше жить не хотелось». Пусть даже и повинный в смерти матушки, я тем судорожнее цеплялся за свой охаянный барабан, он ведь не умирал, как умирают матери, барабан можно купить новый либо отдать в починку старому Хайланду или часовщику Лаубшаду, барабан меня понимал, на все давал правильный ответ и держался за меня, как я держался за него. В тот период, когда собственное жилище становилось для меня слишком тесным, улицы — слишком короткими либо слишком длинными для моих четырнадцати лет, когда в течение дня мне ни разу не представлялась возможность разыграть искусителя перед витриной, а по вечерам само искушение не получалось достаточно сильным, чтобы изображать правдоподобного искусителя в темной подворотне, я, задавая такт, топал на пятый этаж, отсчитав по пути сто шестнадцать ступеней, делал остановку на каждом этаже, ловя носом запахи, которые просачивались через все пять дверей на каждой лестничной площадке, потому что запахам, как и мне самому, было слишком тесно в двухкомнатной квартире.

Поначалу мне хоть изредка да везло с трубачом Мейном. Валяясь в пьяном виде на чердаке между сохнущих простынь, он мог на удивление музыкально дышать в свою трубу, доставляя тем великую радость моему барабану. В мае тридцать восьмого Мейн отказался от можжевеловки, возвестив людям: «Сейчас начнется новая жизнь». После этого он стал членом музыкантской роты при кавалерийских частях штурмовиков. В дальнейшем я мог наблюдать, как он в сапогах и с подбитым кожей задом за один шаг одолевает на лестнице сразу пять ступенек. Четырех кошек, из которых одна звалась Бисмарк, он держал по-прежнему, ибо, как можно было предположить, можжевеловка порой торжествовала и настраивала его на музыкальный лад.

Лишь изредка я стучал в двери часовщика Лаубшада, тихого человека среди сотен шумливых часов. Но столь расточительное обращение со временем я мог себе позволить не более раза в месяц.

Старик Хайланд по-прежнему держал свою берлогу во дворе доходного дома. И по-прежнему он прямил кривые гвозди. И еще были, как в прежние времена, кролики и крольчата от кроликов. Только ребятня во дворе стала другая. Теперь они ходили в мундире, при черном галстуке и не варили больше супов из кирпичной пыли. Явилось другое поколение, а мое уже одолело школу и пошло в ученье: Нухи Эйке стал парикмахером, Аксель Мишке собирался стать сварщиком на Шихауской верфи, Сузи Катер училась на продавщицу в торговом доме Штернфельд, и у нее уже был постоянный кавалер. До чего все может измениться за какие-нибудь три-четыре года! Правда, во дворе по-прежнему стояла перекладина, чтобы выбивать ковры, и в домовом распорядке так и было записано: вторник и пятница выбивание ковров; но в эти два дня раздавались только редкие и какие-то смущенные удары: с тех пор как Гитлер пришел к власти, в хозяйствах появлялось все больше и больше пылесосов, перекладины стояли в одиночестве и годились теперь лишь под воробьев. Словом, мне оставалась только лестничная клетка да еще чердак. Под черепичной крышей я читал мои испытанные книги, а на лестнице, когда хотел пообщаться с людьми, стучал в первую дверь слева на третьем этаже. Мамаша Тручински всегда мне открывала. С тех пор как на Брентауском кладбище она держала меня за руку и за руку же подвела к гробу моей бедной матери, она открывала всякий раз, когда перед ее дверью возникал Оскар со своими палочками. — Только не барабань так громко, Оскархен. Герберт-то наш спит, потому как ночь у него опять выдалась крутая и пришлось его на машине везти домой. После этих слов она затягивала меня к себе в квартиру, наливала солодового кофе с молоком, а в придачу давала кусочек коричневого леденца на ниточке, чтоб макать и облизывать. Я пил, сосал леденец, а барабан не трогал. У мамаши Тручински была маленькая, круглая головка, обтянутая тонкими пепельно-седыми волосами до того скудно, что сквозь них светилась розовая кожа. Жидкие пряди стремились к дальней точке на ее затылке и там образовывали узел, который, несмотря на малые размеры — меньше бильярдного шара, — был виден с любой стороны, как она ни крутилась, как ни вертелась. Держался этот узел с помощью вязальных спиц. Свои круглые, казавшиеся накладными когда она смеялась щечки мамаша Тручински каждое утро натирала оберткой от пачки цикория, обертка была красная и линючая. Взгляд у мамаши Тручински был как у мыши, четверо ее детей звались: Герберт, Густа, Фриц, Мария. Мария была одних со мной лет, только что окончила начальную школу и теперь жила и училась на экономку в Шидлице, в чиновничьей семье. Фриц, работавший на вагонном заводе, дома появлялся редко. При нем всегда было две-три девушки, которые расстилали для него постель и с которыми он ходил в Ору на танцы. Во дворе нашего дома он держал кроликов, голубых венских, но заботы о кроликах падали на мамашу Тручински, потому что у Фрица и без того хватало дел с многочисленными девушками. Густа, симпатичная особа лет примерно тридцати, служила горничной в отеле «Эдем» у главного вокзала. Будучи все еще не замужем, она, как и положено персоналу первоклассного отеля, жила там же, в верхнем этаже многоэтажного здания. И наконец, Герберт, старший из всех, единственный, кто жил вместе с матерью, — если, конечно, не считать редких ночевок монтера Фрица, — служил кельнером в портовом пригороде Нойфарвассер. Речь здесь пойдет именно о нем. Потому что после смерти моей матушки Герберт был короткое, но счастливое время целью моих устремлений, да я и по сей день называю его своим другом. Герберт служил у Штарбуша. Так звали хозяина, которому принадлежал трактир «У шведа». Он был расположен напротив протестантской церкви для моряков, и посетители его, как легко угадать по названию, были по большей части скандинавы. Впрочем, захаживали туда и русские, и поляки из Вольного города, и грузчики из Хольма, и матросы только что пришедшего с визитом из Германского рейха боевого корабля. Служить кельнером в этом, можно сказать, европейском трактире было отнюдь не безопасно, и лишь опыт, которого Герберт поднабрался в «Бегах Ора» — прежде чем перекочевать в Фарвассер, Герберт послужил какое-то время кельнером в этой третьеразрядной танцульке, — дал ему возможность в вавилонском смешении языков, царящем «У шведа», утвердить свой нижненемецкий диалект из пригорода, перемешанный с вкраплениями польского и английского. И однако же, раз или два раза в месяц его доставляла домой санитарная машина, хоть и против его воли, зато бесплатно. Тогда Герберту приходилось лежать на животе, громко пыхтеть — потому что весу в нем было килограммов сто и несколько дней обременять своей тяжестью кровать. По этим дням мамаша Тручински бранилась без передышки, по этим же дням неутомимо заботилась о нем и, завершив очередную перевязку, всякий раз указывала выдернутой из волос спицей на отретушированный снимок под стеклом, как раз напротив кровати, а изображал этот снимок мужчину с серьезным и неподвижным взглядом, усатого и весьма походившего на часть тех усачей, что населяют первые страницы моего фотоальбома.