Двенадцать обручей

Они еще успели вытянуть тело из Речки (ледяная вода переливалась за голенища резиновых сапог) и положить его лицом вверх на берегу, у самого леса. С другого — запрещенного — берега его можно было увидеть совершенно отчетливо, и если б кто-то там проходил, он обязательно заметил бы на противоположной стороне эту большую дунайскую рыбу на траве под боярышником. Но это завтра, потому что сейчас уже начинает темнеть.

Однажды это должно было случиться. Об этом рассказывали испокон веков: однажды воды Речки принесут большую дунайскую рыбу. Никто из них не понимал, как это на самом деле может случиться. Ведь воды Речки не могут потечь назад и воды Дуная тоже. Таким образом, суть пророчества оставалась неясной, с годами они даже понемногу переставали в него верить, все более сомневаясь в правдивости предания.

Но вот это случилось — дунайская рыба оказалась человеком, иноземцем, еще недавно прогуливавшимся тут по берегу, вязко ступая по траве в своих дорогих и массивных башмаках. И единственное, что они могли для него сделать — это вытянуть из воды на берег его мертвое рыбье тело с наполненными водою легкими, тремя переломами костей и смертельной травмой головы. Пусть другие теперь найдут его и пусть им занимаются — завтра. Может быть, тот мохнатый фраер, убегавший вдоль берега и растворившийся в перспективе шоссейки за мостом? Может быть, уже через несколько часов он приведет сюда целую толпу ментов и начнется то, о чем говорилось в пророчестве?

Ибо в нем говорилось, что, как только воды Речки принесут большую дунайскую рыбу, отсюда нужно уходить. Это знак, что все изменилось и время переваливает в новое измерение.

Им удалась последняя в этой стране снежная буря и, подобрав там и сям самые необходимые пожитки, они пустились через лес, в который никогда до того не входили. Тем не менее шли они совершенно уверенно: чтобы знать лес, не обязательно в нем бывать. Они продвигались вверх растянутой среди деревьев молчаливой цепочкой из семи-восьми человек — не считая малолетних, а также короля. Метель накрыла их своим белым колпаком, атмосферные разряды высвечивали фрагменты пути, все на свете пограничные посты были засыпаны с головой, солдаты и их собаки попрятались в случайных укрытиях, впереди был хребет, ветер и двухчасовое восхождение к трансильванской стороне, где притаилось в ожидании иное будущее.

10

О чем, войдя в лес, могли говорить два человека, прожившие вместе двенадцать лет? Известное дело, они молчали.

Лес накрыл их с головами своим предвечерним сумраком. Перейдя его границу, они сделались неспешнее и внимательнее. Так, во всяком случае, каждый из них подумал: неспешнее, внимательнее. Сломанные ветки, боковой лаз в зарослях, прорезанная вдоль ствола стрела, а также развернутый поперек дороги брошенный прицеп — что угодно могло оказаться намеком для бдительных и указывать на возможную лежку исчезнувшего Карла-Йозефа. Но ничто не намекало и не указывало!

Потому-то что Рома, что Артур прочесывали свой весенний предвечерний лес молча, иногда только одна останавливалась и сдавленно изрекала «слышишь?», на что второй тоже останавливался и говорил в ответ «что?» Но первая тогда снова ступала со словами «ничего, показалось». В целом это могло походить на какую-то совершенно дурацкую игру для недоразвитых подростков, правда, со своим, глубоко скрытым мистическим смыслом: слышишь? — нет, а что? — ничего, показалось… И так много-много раз.

Однако лес, а точнее переполненная символами и намеками девственная чаща, был лишь поводом для их куда более долгого молчанья. Поскольку на самом деле за этим стояли усталость, разочарование и время. Человеческая жизнь вообще позорно печальная штука. Кто-то сказал бы, что она слишком длинна, что в действительности это несколько разных жизней в единой цепочке, но при этом каждая последующая из них выглядит все бездарнее и никчемнее. Ну к чему им, Роме и Артуру, понадобилось быть вместе целых двенадцать лет? Ну почему бы им обоим не умереть еще где-то примерно на середине этого пути, когда они по семь раз на день перезванивались друг с другом, лишь только бы услыхать голос (или, куда правду денешь, по семь раз на день любились, вот так они друг друга вечно хотели)?

А теперь каждый из них только то и делал, что составлял мысленно свой собственный перечень претензий к партнеру. Интересно получается: их встречные претензии, хоть никогда и не были высказаны вслух, складывались в определенную симметричную структуру. И только нам с вами дано оценить всю ее симметричность.

Например, значительная часть претензий Ромы к Артуру сводилась к его стремительно прогрессирующим физическим недостаткам, о которых раньше она даже не догадывалась и которые, однако, не могли не выползти за столько лет совместного существования на общей жилплощади. Так, наступил какой-то из годов, когда он начал храпеть, потом у него из зубов повыпали пломбы, его ноздри и уши заросли волосами, а лентяй пенис превратился в совершенно самостоятельное и весьма капризное существо, часто действовавшее вопреки его воле (или с равным успехом никак не действовавшее). Этот перечень можно было бы расширить и до таких проявлений его окончательного окозления, как привычка бесконечно долго высиживать на очке (а это шуршание газетой, Господи ж ты мой милый!) или, скажем, заваливаться в постель с немытыми зубами после многочасовой пьянки, курения и грязных пересудов. Более всего на свете Роме Вороныч было жаль того мальчика (а двадцатипятилетний Артур, однажды попавшийся ей на выставке цветных литографий, был для нее именно мальчиком, пажем, корабельным юнгой и юннатом одновременно) — так вот, он, тот мальчик, постепенно и бесследно исчез, оставив вместо себя мужика, невнимательного, а порой брутального. И это было ужасно.

С точки зрения Артура все выглядело более-менее адекватно, поэтому ему оставалось утешать себя циничной дефиницией старого Иммануила Канта о том, что брак является юридическим и легализованным обществом договором между особями противоположного пола с целью совместного использования половых органов. И это было точно так же ужасно, поскольку ничего, кроме кантовского инертного использования, уже не удавалось — ни следа от когда-то переживаемых радостей, так что другая цитата, на этот раз из другого гения минувших эпох, воспринималась как никогда уместной: you сап’t give те satisfaction…^[98]

Рому все ощутимей раздражала так называемая богемность Артура, его отчаянные порывы проваливаться в дыры забытья, изображая при этом предводителя плейбоев. Вдогонку за богемностью след в след ступала лживость — Рома была совершенно уверена, что, гуляя с утра до ночи по всем, какие только возможны в их городе кнайпам и забегаловкам, этот мужчина не может не изменять ей со случайными юбками и задницами. Последние в ее воображении были обтянуты джинсами и принадлежали всяким глуповато-неразборчивым малолеткам, которые только и мечтают о соблазнении постаревших, с торчащими из ноздрей волосами горе-ловеласов.

Мужчины около сорока — это как открытая рана: только коснись. Артур Пепа как раз забрел в эти окрестности.

Притом он все более ненавидел ее домашность, патологическую склонность к недвижимо-загипнотизированному лежанию перед телевизором или любым иным источникам безволия. Из года в год катастрофически уменьшалось число компаний, в которых им обоим было бы одинаково хорошо. В последнее время таких компаний не осталось вовсе, поэтому Артур совсем не случайно вынужден был врать, мастерски запутывая трассы своих выдуманных передвижений по городу и предместьям и подменяя лица немилых Роме бродячих комедиантов лицами, ей хотя бы небезразличными.

Безразличие — так называлась крупнейшая из ее претензий. Десять лет назад он любил меня, как пес, иногда думала Рома. Ему достаточно было только подглядеть, как я надеваю (снимаю?) чулки, не очень-то прикрываясь от него нашей старой ширмой или дверцами шкафа, чтоб этого с успехом хватило на добрых полночи. Да что там чулки? Одной только улыбки, поворота головы, интонации голоса оказывалось достаточно. Теперь же он мог не касаться ее месяцами, отстраненно и пренебрежительно погруженный в свое лицедейское существование.